Кажак показал на Аксинью.
– У моего брата, – сказал он, – есть много кельтских железных кинжалов. Таких прочных кинжалов ты никогда даже не видел. Ты знаешь добрых лошадей, выращенных в Море Травы, поэтому Кажак предлагает тебе выгодную сделку. Меняем сумку с кинжалами на одну из твоих телег. Не глядя. Как принято у хороших друзей. – Он вновь усмехнулся. Усмешка была невероятно простодушной: сплошь обнаженные зубы, широко открытые глаза.
– Я не могу согласиться на такой обмен, – угрюмо произнес Проватон. – Как я смогу объяснить эту сделку тем, кто ссудил меня товарами для этой поездки? Нагруженная телега с двумя хорошими лошадьми стоит куда дороже, чем сумка с чем бы то ни было. Исключая, разумеется, золото.
Усмешка все не сходила с лица Кажака.
– Хорошо известно, у скифов всегда есть золото, – уклончиво произнес он.
Фракиец бросил второй взгляд на набитую сумку за спиной Аксиньи. Аксинья насупился, у него был вид человека, который опасается, как бы его не ограбили.
«Пожалуй, лучше принять этот обмен, даже если он и несправедлив, может быть, скифы будут удовлетворены и отвяжутся, – подумал Проватон. – Если они и впрямь везут с собой кельтское железо… а это вполне возможно, обмен может оказаться выгодным; к тому же у них с собой эта женщина…»
Внезапно, напрягшись, фракиец обернулся, оглядывая небольшую вереницу телег. Он только в этот момент осознал, что другие скифы отъехали от них и окружили обоз, как охотничьи псы окружают стало оленей.
Это лето было очень неудачным для Проватона. Поэтому он был в прескверном расположении духа.
– Что делают твои люди? – резко спросил он Кажака.
Ответ был обезоруживающим.
– Сидят на лошадях. Ничего плохого, – сказал он невозмутимо.
Проватон быстро прикинул, как ему поступить. Он знал, что любой риск гораздо лучше неминуемой смерти.
– Ну что ж, мне нравится твое предложение, – сказал он дружеским тоном, как будто не чувствуя никакой угрозы. – Мне оно кажется забавным. Пожалуй, я готов сменять одну телегу… вот эту, с коричневым охолощенным конем и гнедой кобылой… на сумку с кельтским железом.
– Там лежат короткие мечи, которые кельты называют кинжалами, – объяснил Кажак. – Лучшие, какие бывают. Все мои люди их носят.
У Эпоны, слушавшей этот разговор, отлегло от сердца. Она пережила несколько неприятных минут, когда фракиец обратил на нее внимание, но теперь, казалось, все складывалось для нее благополучно. Кажак подскакал к телеге, на которую показал начальник обоза, и Эпона посмотрела на двух впряженных в нее лошадей.
Прежде чем дух успел предостеречь ее, чтобы она хранила молчание, она сказала:
– Не эту телегу, Кажак.
Удивленный начальник обоза вторично посмотрел на нее оценивающими глазами торговца, как бы прикидывая, что такую женщину можно было бы продать за очень высокую цену на большом невольничьем рынке в Фасосе, где ионийцы делают просто баснословные предложения за непохожих на всех других женщин.
Кажак повернулся.
– Почему не эту телегу? – спросил он.
– Одна из лошадей больна, – объяснила Эпона.
Темные брови Кажака, как две гусеницы, поползли ко лбу.
– Откуда знаешь?
– Я кельтская женщин, – ответила она; это было единственное объяснение, какое она могла дать. Каким образом могла она объяснить иноплеменнику, что от гнедой кобылы исходит аура боли?
– Все мои лошади совершенно здоровы, – запротестовал Проватон.
– А ну-ка покажи, – велел Кажак.
Между тем Эпона соскользнула с серого коня и подошла к упряжке, о которой шла речь. Гнедая кобыла наблюдала за ее приближением воспаленными, полными страдания глазами. Она переносила свои муки молча, как это свойственно лошадям, но от нее к Эпоне шли незримые волны боли. Ей пришлось собраться с духом, пришлось заставить себя притронуться к больному животному.
Она наклонилась и прижала ухо к брюху кобылы. Но она не услышала привычного урчания и бульканья, издаваемых кишками здоровой лошади. Закрыв глаза, она представила себе что-то вроде огня, заживо пожирающего кобылу.
Выпрямившись, она повернулась к Кажаку.
– Эта лошадь отравлена, – сказала девушка. – Она поела какую-то ядовитую траву, которая непроходимым комом стоит у нее в кишках и причиняет сильную боль. Эта лошадь долго не протянет.
Возница не понял ее слов, но он хорошо знал, для чего прижимают ухо к брюху лошади. И он знал свою прожорливую кобылу, которая щипала придорожную траву все время, пока они ехали от Моэзии до Балтики и обратно.
Положив руку на шею кобылы, Проватон почувствовал, что шея начинает увлажняться потом – осклизлым нездоровым потом, проступающим на теле больного животного.
«Но как, сидя на другой лошади, на расстоянии многих шагов, девушка смогла распознать, что кобыла больна?» – подумал он.
Возница с беспокойным видом слез с облучка и встал рядом с Эпоной.
Голова кобылы стала клониться ниже. На глазах у них из ее ноздрей потянулись кровавые нити слизи, глаза полузакрылись. И вдруг, при сильном спазме боли, она широко открыла их, дико затрясла головой и забила копытами по земле.
Боль была нестерпимая.
– Выпряги ее, – сказала Эпона.
Фракиец изумленно уставился на нее. Кто она такая, эта женщина, чтобы давать ему распоряжения? Она очень плохо говорила на их языке, но ее жесты были очень выразительны, и она требовала повиновения, как будто была облечена какой-то властью.
Не обращая ни на кого внимания, Эпона стала выпрягать лошадь, и после недолгого колебания возница пришел ей на помощь. Однако, когда в мучительной агонии кобыла взбрыкнула, едва не попав ему копытом по голове, он отпрянул. Выпряженная кобыла тотчас же взвилась на дыбы, ударяя передними копытами по воздуху; Эпона крепко держалась за повод и кобыла оторвала ее от земли. Окружающие хотели ей помочь, но Эпона знаком показала, чтобы они не приближались, и по какой-то необъяснимой причине все они ей повиновались, оставив молодую женщину наедине с кобылой, которую сотрясали отчаянные конвульсии.
Боль, подобно сильной руке, крепко сжимала кишки. Кобыла и Эпона ощущали боль с одинаковой силой, обе боролись с безумным страхом, но и это было еще не все. Эпона стремилась обособить свои чувства, собраться с мыслями, сосредоточиться. Она упрямо держалась за повод, в то время как кобыла металась по кругу, таща ее за собой. Всем своим существом Эпона взывала о помощи к Великому Огню Жизни.
На какой-то миг обе они, женщина и лошадь, обрели успокоение. Кобыла прекратила свое отчаянное метание и взбрыкивание и, с трудом дыша, пыталась удержаться на подкашивающихся ногах. Эпона отпустила повод и плашмя прижалась всем телом к кобыле так, что ее груди упирались в бок животному; она даже не думала о том, что это рискованно. Закрыв глаза, она молилась и всем известным ей духам, и тем, неизвестным, что окружали ее в этом месте. Ее не обучали ритуальным жестам и заклятиям; тут она руководствовалась лишь своей интуицией, и молилась она тоже по-своему.
