К двадцати годам Андреас был настолько уже значительной самоценной личностью, что, говоря о нем, как-то и не вспоминали его отца и мать. И мать этой девушки, с которой он танцевал на пиру, не вспомнила о них, размышляя об Андреасе, конечно, как о возможном своем зяте…
* * *
Когда отец, мать и дочь вернулись из ратуши в свой дом, зоркая мать уже заметила кое-какие перемены в характере своей дочери. Девушка изо всех сил стремилась скрыть свое смятение; она всегда была молчалива, но прежнее ее молчание было молчанием застенчивой наивности, теперь же она замкнулась, будто бы таилась от матери. И в то же время девушка стала как-то смелее. Теперь, когда она шила или вышивала, сидя рядом с матерью, и мать спрашивала: «Что с тобой?» или «О чем ты задумалась?», девушка отвечала тихо: «Мне хорошо, благодарю вас, мама»; и в ее тихом мелодичном голоске слышалась твердость решимости, какая бывает, когда человек принял твердое решение таить свои чувства и никому не открывать их.
По ночам девушка подолгу не могла уснуть и рано просыпалась. Невольно представлялось ей это прекрасное юношеское лицо, такое милое от этой милой приветливой улыбки… И улыбка эта обращена к ней, к ней… Но прошел всего лишь один день и одна ночь миновала, и девушка уже поняла свои чувства: она была влюблена…
Ей хотелось напевать за шитьем и вышиванием, хотелось украшать свою одежду и волосы; хотелось, чтобы в комнатах было особенно чисто и красиво. Ей хотелось что-то делать, чтобы руки ее были заняты и творили по мере сил чистоту и красоту. Те немногие домашние обязанности, какие были на нее возложены, и прежде исполняемы были ею с полным равнодушием, теперь сделались для нее веселой радостью действования. Радостно поливала она цветы в горшках на окнах; радостно помогала кухарке на кухне. Что за радость, когда руки твои так и летают, пальцы проворно снуют, и все ты делаешь быстро, чисто, легко и красиво…
Сначала девушка словно бы невольно представляла себе Андреаса, затем начала с удовольствием думать о нем, а совсем недолгое время спустя уже создавала в своем девическом скромном воображении совместные прогулки и беседы с любимым. Она сама еще совсем недавно даже и не думала о замужестве. Послушная материнским речам, она почитала себя слишком юной для брака. Девичьи сплетни о юношах, заглядывающихся на девиц в церкви, о встречах на городских и загородных гуляньях тоже не занимали ее, она была от всего этого словно бы отделена, это не было и не могло быть ее жизнью.
Но теперь она вдруг начала все это примеривать на себя и Андреаса. И вот уже от любезных слов и прогулок совсем незаметно для себя самой перешла она к приятным картинам счастливой семейной жизни. Разумеется, телесная сторона любви была ей знакома чрезвычайно смутно. Поэтому она не только не представляла себя в постели с любимым, но даже поцелуя не могла себе представить. Чем-то запретным казался ей даже невинный поцелуй, хотя для нее поцелуй воплощался лишь в скромном соприкосновении губ, ничего иного она не могла себе вообразить. Но тем охотнее она представляла себе, как выходит с Андреасом нарядная на гулянье и гордится своим добрым и красивым супругом, как рядом с ним сидит за трапезой и он доверительно рассказывает ей, какие заказчики приходили в мастерскую, что заказали, как идет работа… И помогая с охотой кухарке на кухне, девушка вдруг представляла себе, что хлопочет, как бы повкуснее накормить Андреаса, который уже ее супруг… И щеки ее розовели от застенчивого румянца…
Она почему-то совершенно уверилась в том, что и Андреас полюбил ее. И теперь она радостно и нетерпеливо ожидала встречи с ним, но вовсе не какой-то случайной встречи; она почему-то знала, что он придет в ее дом — просить ее руки. Мгновениями она сама удивлялась этому своему знанию, ведь она двух слов не сказала с этим юношей и тем более ни о каком свидании не договаривалась с ним… Но вот была и все крепла радостная уверенность…
И тот, кто полагает, будто на все это ушло много времени, ошибается. Уже на четвертый день Андреас явился к вечеру в дом отца девушки…
Что же привлекло Андреаса в этой девочке? Прежде всего, нежные ее свежесть и чистота, то, что побуждает нас любоваться скромным розовым бутоном, предпочитая его изящную застенчивую замкнутость горделивой пышности распустившегося цветка. До сих пор Андреас не был знаком с такими скромными и юными, тихо и уединенно возрастающими в богатых домах под неусыпным материнским надзором, прелестными своей застенчивостью девушками. В этом сочетании свежести, чистоты и застенчивости он даже увидел некую разумность. Впрочем, многие мужчины в подобном сочетании ухитряются увидеть не только разумность, но даже и тонкость и глубину. Вдруг оставил Андреас горячие и смутные свои мечты о неизбывной чистой любви, о служении избраннице; очень захотелось ему, чтобы его уже не считали юношей, но взрослым, зрелым мужчиной; захотелось жить в своем доме с красивой молодой женой (Андреасу девушка виделась очаровательной); захотелось прогуливаться с ней, свободное от работы время проводить в покое и уюте, а ночами ласкать нежное юное тело, целовать тонкую кожу лица, впитывать юное ароматное дыхание и нежный лепет из маленьких ее губок.
Андреас поделился с Генрихом и тот вполне одобрил намерения приятеля. Генрих знал, что отец девушки — бочар, хороший мастер; в городе у него двухэтажный дом, а неподалеку от города — две усадьбы, ежегодно приносящие неплохой доход. У него всего одна дочь, больше детей нет, и после его смерти она будет богатой наследницей. В городском доме ведь все шкафы и кладовые до отказа набиты серебряной и золотой посудой, дорогами тканями, да говорят, и денег скоплено немало. Андреасу этот разговор вовсе не показался нехорошим. Богатство семьи девушки казалось ему таким же достоинством, как и ее скромность, свежесть и чистота.
Но теперь Андреас начал сомневаться в том, будет ли принято его предложение.
— Кто я, в сущности? — говорил он Генриху. — Безродный бедняк…
Теперь Андреасу показалось, что его увлеченность книгами и милосердными делами была чрезмерной и теперь вот он расплатится за эту чрезмерность. Все воспринятые из книг философические мысли и благородные возвышенные чувства вдруг показались ему неестественными, никак не соотносимыми с живой жизнью. И сам он, восхищенный книгами, оделяющий милостыней нищих у церкви, показался вдруг себе неестественным до такой степени, что сделалось стыдно… И это его «добрый человек»… Боже, как неестественно, как смешно и потому стыдно!..
— Ты себя не ценишь! — уверял Генрих приятеля. — Ты великолепный мастер, тебя весь город любит!..
