ты уже!
– Никашку я видала, он из лесу шел, мех с березовым соком тащил. Оттуда шел, где на следующий день Кузьму нашли… И странный он такой, мутный… Слухи про него худые ходят. Но ты меня не слушай. Померещилось нам, не видели мы ничего… Не виноват Никашка. Я отцу рассказала потом, а он мне: «Мало ты знаешь, чтобы человека в злодеянии обвинить».
– То убил Кузьму, то не виноват. Ты за словами своими следи, Рыжая. А твой батюшка и сам хорош, – ответил Фимка и ушел, даже не приголубив Нюру на прощание.
Следующим вечером она пыталась убедить суженого, что обвинила Никашку сгоряча, что ничего толком она не знала и не видела. Фимка глядел на нее пустыми рыбьими глазами, усмехался и думал о чем-то жутком. Его руки, что недавно играли с ее рыжими косами, щипали упругие бока, ласкали и любили ее, стали чужими. Они крутили в руках плетеный пояс рубахи, щелкали костяшками, словно летние жуки, отвергали Нюрку и ее ласку.
Девка не могла понять причины холодности, выслеживала Ефима, заводила долгие и скучные разговоры:
– Ты почему к отцу свататься не идешь? Не мила я тебе стала? Почему прячешься от меня? Да ответь ты, Фимка!
Добилась она лишь колких, точно кусты шиповника, слов:
– Гузку свою угомони, Рыжая. Разберусь с тем, что занозой во мне застряло, приду к тебе, там и поговорим.
Она ревела долгими ночами, прятала опухшие глаза от подруг и Таськи, кляла свой длинный язык и Фимкин мстительный нрав.
* * *
– Рассказывай, паскудник, всю правду рассказывай, – Ефим привязал к толстой, крепкой сосне Никона.
Нюра сразу выхватила взглядом все: пляшущий костер, довольное лицо Фимки, светоч в его руках, дымящиеся прорехи на одежде Никашки, обугленную кожу. Пахло горящим мясом и жиром, точно забили хряка и жарили свежатину. Нюрка сглотнула густую слюну: тошнота подкралась к ней незаметно.
– Рыжая Нюрка… Анна, ты добрая девка, помоги мне, – Никашка превратился в свою противоположность: измученный, робкий, испуганный ягненок, а не злобный пес, каким был он всегда. – Уйми Фимку, не ви…
– Умолкни, падаль, – Фимка отвесил ему хорошую затрещину. – Ты здесь что забыла, Нюра? Ночь скоро придет, а с ней и худые дела. Иди домой!
Нюра выследила суженого, шла за ним от самой Еловой, да потом отстала – долго плутала по лесу, упрямая и любопытная, заслышала крики да стоны и вышла к поляне посреди молодого ельника, недалече от берега Усолки.
– Что же ты делаешь, Ефим? Побойся Бога!
– Я наказываю убийцу, вора! Я наказываю того, кто должен получить по заслугам.
– А если он не виноват? Никашка, ты скажи…
– Да, расскажи, давай. Поведай девице все! Что молчишь-то?
Никашка прикрыл глаза коричневыми набрякшими веками и молчал. Руки и ноги его мелко дрожали, изо рта вырывалось подобие всхлипа. Рыжая Нюра не отличалась добросердечием – жестокая, безрассудная Ульянина кровь текла в жилах ее, но вид изувеченного Никашки заставлял забыть о всех его прегрешениях и наполнял жалостью.
– Не хочет рассказывать, скромняга какой, – Ефим ерничал, улыбался, точно были они сейчас на вечерке или хороводы за деревней водили. – Паскуда, очнись! – Фимка приблизил пылающий светоч к лицу Никона.
– Никашка признался тебе? – Нюра тянула время, точно могла что-то изменить здесь, на лесной поляне, в нескольких верстах от Еловой и людей.
– Кузька, брат мой славный, до ветру пошел да схорон Никашкин обнаружил. В корнях под этой сосной прятал награбленное у вдов и детей. Да, Никашка? – Тот лишь замычал. Ефим замолк, точно вспоминая подробности злодеяния. – Никон пришел проверить свои запасы, а тут Кузька, шутник. Что он тебе сказал-то? «Дядька, со мной поделись добром. У тебя в мошне густо, у нас – пусто». Никашка братца и порешил. Не пожалел…
– Что делать с ним будешь, Ефим?
– То, что казаки делают с предателями и лиходеями.
– Пощади, добрый человек, все схороны открою, все…
Ефим с отмашкой ударил пленника по лбу, тот повесил голову, затих.
– Нюра, иди домой. Зачем ходишь за мной, точно сука за кобелем? – Фимка говорил с ней как с неродной, нелюбой.
– Ефим, пожалей ты его! Не бери грех на душу! Как потом будешь жить-то?
– На моей душе грехов – как на собаке блох. Черная она, Нюра, черная.
Она, точно очнулась от испуга, подошла к Ефиму совсем близко, так близко, что увидела копоть, въевшуюся в правую щеку, кровавые брызги на светло-лазоревом кафтане, ожоги на правой руке – так рьяно жег убийцу, что и себя не пожалел.
– Ефим, не надо. Ради меня, ради нас – не надо. Ты уже наказал его, он вовек не забудет.
– Падаль эта брата моего порешила, мальчонку, невинную душу. Есть у меня право и власть мучить детоубийцу и наказать по справедливости.
– Ты не Бог и не царь, чтобы лишать его жизни.
– Светоч в руки возьми и коснись его груди, лица, чресел. Знаешь, что ты почуешь? Силу, власть, радость оттого, что он стонет и кричит! И заслуживает он наказания, а ты цела и невредима. Ты мучаешь, а он – мучается.
Ефим протягивал ей светоч, и промасленное навершие его коптило и подмигивало Нюре. Ефим улыбался, точно бес, огонек отражался в его травянистых глазах, казавшихся сейчас смолянисто-черными.
Нюра взяла в руки светоч, тяжелый, словно чугунный, подняла его вверх, вгляделась в Никашку – бледного, похожего на покойника.
– А мне зачем его жечь? Я девка, слабая душа и мокрые глаза.
– Муж и жена – одна сатана. Ты должна идти за мной след в след.
– Не хочу я над людьми изгаляться. Не злая я, нет.
– Нюра, уходи отсюда, не балуй. Дай мне завершить начатое, – она поняла, что Ефим издевался над ней, запугивал ее, точно девчонку. Не верил он, что возьмет она в руки светоч и будет мучить изорванного Никашку.
– Поднимай, – она кинула светоч себе под ноги.
– Пожар устроишь, дурная. Ветки сухие – вспыхнут, не потушишь.
– Ефим, последний раз тебя прошу: пощади его.
Ефим поднял светоч, затоптал огонь, что принялся неохотно лизать влажную траву, шишки и огрызки еловых веток.
– Он Кузьку не пощадил, и для него моя жалость лишней будет. Много разговоров, мало дела.
Нюра поняла, что может лишь смириться: не властно ее слово над Ефимом, вечна его злоба и мстительность. То, что казалось ей силой и мужеством, обратилось в ярость.
– И забудь, Нюра, о том, что здесь видела. Скажешь кому – отцу, брату, старосте, не поздоровится вам, – ударило ее в спину.
Она обернулась, злость и обида говорили за нее, не сердце:
– Изверг ты жестокосердный. Рада я, что судьба уберегла меня. Не люб
