Но не может же быть…
Может. Так оно и было! Не нападала на Вареньку кобра; она была подброшена в этот куст уже дохлой, убитой каким-нибудь храбрым ручным мангустом вроде этого, — подброшена для того, чтобы трагической случайностью выглядело хладнокровно продуманное и тщательно подстроенное убийство.
И в то же мгновение в памяти Василия возник змеечарователь с базара Ванарессы, который хватает кобру за голову, подсовывает к ее зубам стеклянный сосуд — и капли желто-зеленого яда сочатся по стеклу.
Очень может быть, магараджа сам добыл яд и пропитал им шипы своей сказочно прекрасной, смертельно. прекрасной розы, чтобы всякий похититель и осквернитель ее блаженства был немедленно наказан за свою дерзость. Но почему он не предупредил гостей, когда послал их посмотреть эту проклятущую розу роз, что она «кусается»?!
Ответ все тот же: чтобы убить их. Убить Вареньку.
Да нет, чепуха. Он восхищался ею, он принимал ее в своем доме, княгиня-магарани была ее подругою! Зачем ему убивать «северную Лакшми»?..
А если он надеялся, что голубую розу сорвет для нее Василий? И тотчас падет бездыханным, наказанный враз за все дерзости и глупости того дня, за оскорбление хозяина. О, это была только видимость, что магараджа не заметил ни одной из его оскорбительных оплошностей. Мстительный и коварный, как все восточные владыки, он затаился, выждал — и нанес удар. Но удар поразил не того человека, кара миновала русского дерзеца и обрушилась на Вареньку. И мгновенно, как по волшебству, появился спаситель. Нараян…
Нараян?!
Василий отшвырнул дохлую змею, сел, сплетя пальцы на коленях у, повесив голову, словно раздавленный отчаянием.
Ничуть не бывало. Он был весь сейчас как обнаженный клинок, холоден и стремителен, а унылая поза была всего лишь ножнами для смертоносного узора его мыслей, покрывающих этот клинок подобно тому, как узор из роз покрывает сабли дамасской стали, нежной красотою маскируя их беспощадность.
Нараян… Нет, нет. Зачем тогда ему было спасать Василия от душителей? Если он был нанят магараджей охранять только Вареньку, как мог до пустить, что ее похитили и обрекли страшной смерти на Башне Молчания?
И вдобавок Василий вспомнил, как погонщики ворвались в шатер Вареньки, крича: «Их здесь нет!» — а в это время слышался удаляющийся топот копыт, и это нисколько не тревожило убийц. Значит, они знали, что мэм-сагиб будет похищена. Это тоже вершилось с ведома магараджи — все, все с самого начала делалось по его указке, теперь ясно.
И это его хвастовство силою и ловкостью своих пальцев, эти намеки, мол, и без когтистого вагхнака можно одолеть неприятеля — одним движением руки… Наверняка магараджа Такура мог бы помериться проворством и навыком с любым из своих погонщиков-тхагов.
Небось, когда черная Кали вопиет: «Я голодна!» — он тоже иногда поставляет ей жертв своими крошечными, пухлыми, почти детскими… железными пальцами!
Именно Варенька была ему нужна — именно ее смерть.
Смерть других европейцев — тоже, но они должны были сделаться всего лишь очередными жертвами священного платка-румаля, в то время как Варенька…
И во всем виноват он, Василий. Если бы он не оттолкнул ее от себя так безобразно грубо в ночном саду (после того, как ошалело, самозабвенно набросился с поцелуями!), если бы не оскорбил, она не затеяла бы утром ссору с магараджею. Варенька во что бы то ни стало хотела снять с себя отвратительное обвинение, обелить себя в глазах Василия — вот и забыла об опасности. Оскорбляя магараджу, она оскорбляла Кали, которой тот верно служил, — и кара не замедлила настигнуть ее.
Нет, что-то тут не так. Ведь приключение со змеино-голубой розою произошло еще до этой вспышки, до ссоры Вареньки с магараджей! Впрочем, откуда Василию знать, как складывались их отношения прежде!
Может быть, этот хитрец всего лишь лицемерно притворялся другом европейской девушки, привечая ее в своем дворце со всей изысканностью восточного гостеприимства — и в то же время готовя для нее казни одна другой ужаснее. Сначала змеиный яд, потом Башня Молчания — какая теперь неведомая, страшная смерть уготована ей, исчезнувшей бесследно?!
Мгновенно" улетели из головы всякие предположения: мол, ее обратило в бегство и затоптало стадо взбесившихся слонов или тигр напал на нее, а потом обезьяны унесли и похоронили мертвое тело, как рассказывал один из тхагов. Нет. Это магараджа, опять магараджа настиг ее… Но почему Нараян не трогается с места, не летит спасать ту, которую однажды вгорячах назвал Чандрой, что на санскрите значит — Лучезарная?
Ответ может быть один: Нараян знает, где она находится, знает, куда запрятал ее магараджа на сей раз, однако или смерть Чандре не грозит, или Нараяна больше не заботит ее судьба!
Но это невозможно! Этого не может быть! Ведь это — Варенька, ее жизнь, ее смерть, а значит, жизнь или смерть Василия.
Сцепив пальцы до боли, упираясь головой в колени так, что ломило лоб, Василий пытался направить свою трепещущую, едва уловимую мысль — пытался направить ее, как лучник стрелу, по следу мыслей Нараяна, однако в зеленой тени джунглей исчезали одна за другой его стрелы или падали в траву посреди поляны. Недолет. перелет… и снова мимо, мимо!
А может быть, он и не попадет в цель? Может быть, Нараян действует по некоему закону, раз и навсегда утвержденному мудростью Брамы и необходимому для соблюдения некой мировой гармонии, тайна которой сокрыта в неисповедимых помыслах индуса? Может статься, логика европейца и впрямь не способна постигнуть логику восточного человека, который просто верит, что во всем существующем заключается частица непостижимой сущности Брамы и все, что ни происходит, является отражением его верховного могущества? Он — верит, а европеец пытается понять, почему нужно верить. И впустую, впустую!
Сознание Василия беспомощно металось, и по стран ной прихоти памяти он вдруг вспомнил одну историю, рассказанную в письмах, которые Реджинальд отправлял ему в Россию. Еще во время войны англичан с раджею танджорским европейцам попался в плен один из индусов. Раненый, он не позволял лечить себя. Видя, что англичане, благородно доброжелательные к побежденным князьям, готовы употребить для его же пользы насилие, он по видимости покорялся своей участи, но едва только оставался один, как срывал повязки со своих ран. Надобно было ни на мгновение не выпускать его из виду, чтобы вылечить. Понимая, что за ним надзирают. он три дня провел совершенно спокойно. На третью ночь его стражи, думая, что пленник заснул, удалились на несколько минут, но сон этот был притворный. Едва только они вышли, как танджорец, приподнявшись с постели, схватил лампу и зажег сухие дрова, сложенные в углу комнаты, чтобы спрятать их от проливных дождей.
