Кошмары будят меня, и потом я долгие часы лежу без сна в постели, не находя себе места и вслушиваясь в шум, долетающий из коридора. Я боюсь, что готовится новое нападение, беспокоюсь о Луи-Шарле и Муслин и о том, удастся ли уберечь их от гибели. Я подумываю о том, чтобы разбудить Софи, которая спит на соломенном матрасе в ногах моей кровати, и попросить ее составить мне компанию, но у меня не хватает духу потревожить ее сон. Временами я даже скучаю по знакомому громкому храпу Людовика. Теперь, по приказу Лафайета, он спит в другом конце коридора, в караульном помещении, в окружении нескольких десятков солдат.
Завтра у меня день рождения. Мне исполнится тридцать четыре года, но я знаю, что выгляжу по меньшей мере на сорок. Слава Богу, что в моей спальне нет зеркала.
16 ноября 1789 года.
Мы превратились в заключенных. И никакое другое слово не подходит для описания нашего пребывания здесь. Королевских гвардейцев, которые хранили нам верность и так долго охраняли наш покой, сменили мрачные и хмурые стрелки Национальной гвардии, которые более походят на тюремщиков, нежели на охранников.
Они получают неописуемое удовольствие, оскорбляя и унижая меня. Они отпускают грубые шуточки в мой адрес, громко хохочут или подло хихикают, когда я прохожу мимо. Они отвратительно рыгают или издают еще более мерзкие звуки, чтобы смутить меня. Они подслушивают мои разговоры и, я уверена, наверняка пожелали бы знать, что я пишу в своем дневнике, если бы обнаружили, что я веду его. Скорее всего, если бы они нашли его, то, прочтя, разорвали бы на мелкие клочки.
Они много пьют, а потом начинают буйствовать, затевая ссоры и драки с дворцовыми слугами. Лафайет не способен призвать их к порядку, а на то, что говорит Людовик, они вообще не обращают внимания. Их откровенно враждебные и хмурые взгляды пугают меня до дрожи.
Иногда я даже затрудняюсь решить, что хуже – злые и грубые солдаты или громкоголосая возбужденная толпа, постоянно скандирующая лозунги во внутреннем дворе и под нашими окнами. Неумолчный гомон и бедлам начинаются на рассвете и продолжаются далеко за полночь. Демонстранты размахивают факелами и греются подле костров, топливом для которых служат кусты и деревья из дворцового парка. Даже сейчас, когда по ночам уже довольно холодно, они шумно бодрствуют, требуя, чтобы к ним вышли Людовик или я. Они угрожают нам и оскорбляют нас, распевая жутковатую новую песню, которая стала их гимном, Са ira.[2]
Я слышу ее в своих беспокойных снах, эту ужасную песню.
– Это случится, случится совсем скоро! – злорадно завывают мятежники. – Повесим всех аристократов на фонарных столбах!
От их хриплых голосов, горланящих ночь напролет, от барабанного боя, артиллерийских залпов – Национальная гвардия без конца испытывает свои орудия – можно запросто сойти с ума.
9 декабря 1789 года.
Я снова повредила ногу, и на этот раз наш новый врач, доктор Конкарно (прежний, доктор Буажильбер, эмигрировал вместе с Шарло), говорит, что я должна оставаться в постели до тех пор, пока она не заживет. У меня, к счастью, обычное растяжение, а не перелом. Но мне очень больно.
16 декабря 1789 года.
Слава Богу, от двора моего брата вернулся Аксель. В качестве представителя короля Густава он может свободно передвигаться в любом направлении, в то время как французских подданных часто задерживают на границе солдаты Национальной гвардии. Ассамблея все более и более подозрительно относится к высокородным дворянам. Нас ненавидят и презирают.
Аксель снял квартиру на улице рю Матиньон неподалеку от дворца и зала заседаний Ассамблеи, расположенного в саду Тюильри. Он оставил военный пост, чтобы посвятить себя служению нашей семье, и больше не носит форму шведской армии. Но так, в белых чулках знатного дворянина и при шпаге, он нравится мне больше. Ах, как бы мне хотелось, чтобы долгими бессонными ночами он был рядом!
Аксель говорит, что Иосиф очень болен, но по-прежнему сварлив и несносен. К моему большому разочарованию, Иосиф не дал Акселю денег, которых я у него просила. Аксель передал мне слова Иосифа, который считает, что беспорядки в Париже носят временный характер и скоро угаснут сами собой. Мой брат полагает, что это результат борьбы между несколькими придворными фракциями. Но он не видел того, что видела я и что продолжаю наблюдать каждый день: торжествующие, злорадно ухмыляющиеся лица нищих парижан, глумящихся и насмехающихся над нами и мечтающих о том, чтобы причинить нам зло. Если бы Иосиф своими глазами увидел эти лица, то наверняка ужаснулся бы не меньше меня.
5 января 1790 года.
Мне разрешили выходить на ежедневную получасовую прогулку после обеда. Нога моя постепенно заживает. Если на улице не слишком холодно и нет дождя, мы с Людовиком и детьми надеваем теплые плащи с капюшонами и отправляемся гулять по саду. Я очень рада тому, что снова могу ходить. Лежать целыми днями в постели, оберегая ногу и слушая Софи, которая читала мне или рассказывала всякие истории, было очень уж утомительно и скучно. И даже играть в вист с Муслин, которая схватывает все на лету, мне изрядно прискучило.
Впрочем, одно важное и печальное дело я все-таки довела до конца. Я отправила в Неаполь своих собачек и старого желтого кота. Общий знакомый согласился отвезти их Карлотте, которая выразила желание приютить их. Я очень скучаю по своим дорогим маленьким собачкам и милому старому желтому коту, но теперь мне, по крайней мере, можно не опасаться за их жизнь всякий раз, когда кто-нибудь из неотесанных стражников начинает дразнить их.
28 января 1790 года.
Сегодня после полудня мы отправились на прогулку по английскому саду неподалеку от школы верховой езды. Я шла впереди, в компании Лулу, а между нами вышагивал Луи-Шарль. Точнее, он скакал на одной ножке и прыгал, время от времени скрываясь в кустах и вновь выскакивая на дорожку. Прогулка для него превращалась в настоящую игру, и мы уже привыкли к шороху листвы вечнозеленого кустарника, что рос по обеим сторонам дорожки, в зарослях которого малыш то и дело исчезал.
Людовик и Аксель находились примерно в тридцати шагах позади нас, и рядом с ними неспешно двигались четверо солдат Национальной гвардии. Последние вели себя совсем не так, как полагается вести себя солдатам, и совершенно пренебрегли возложенной на них обязанностью – защищать Людовика. Они оживленно болтали между собой, и их разговор часто прерывался взрывами неприятного, грубого смеха.
Я знала, о чем разговаривают Аксель и Людовик. Аксель собирался уехать в Испанию, предположительно для выполнения дипломатического поручения короля Густава, но на самом деле он должен был попытаться убедить кузена Людовика короля Карла IV ссудить нас деньгами. Аксель считает, что ехать следует как можно быстрее, а Людовик все никак не может решиться отпустить его. Они спорят об этом вот уже несколько дней. Когда солдаты оказываются поблизости, они делают вид, что обсуждают скачки и шансы лошадей на победу в них.
