доброй, но в «великие ссоры» будто оборачивалась другим человеком. Как перевертыш из сказок.
Сейчас перевертышем был ее муж. Теперь Амели знала это наверняка.
В салоне слышалось лишь чавканье, стук ножей и вилок по серебру. Перепелки тетке Соремонде всегда удавались. Особенно со смородиновым соусом. Амели будто все время видела перед собой большие песочные часы, которые неумолимо отсчитывали напряженное молчание. Песчинку за песчинкой. Будто слышала этот сухой шелест.
Наконец, Феррандо нервно отбросил приборы, откинулся на спинку стула:
— И когда ты намеревалась поставить меня в известность?
Амели тоже опустила приборы, отхлебнула мятной воды, отогнать внезапное смущение:
— Откуда я могла знать, что вам это интересно? Вы вполне красноречиво отписали моему отцу, чтобы я лишилась последних иллюзий. Я не из тех жен, которые навязываются.
Амели запросто могла обратиться к своему мужу на «ты», но нарочно подчеркивала дистанцию, стараясь сохранить формальное приличие благородного дома. «Ты» — это сближение между супругами, доверие. Может, и любовь.
Он поджал губы, ноздри гневно раздувались:
— Кажется, я все еще твой муж.
— Брак нерасторжим, мессир, вы сами это говорили. Но я не намереваюсь стеснять вас, если вам это не угодно.
Феррандо криво усмехнулся:
— И как же ты собралась меня не стеснять?
Амели вновь хлебнула воды, понимая, что разговор приобретал не самый лучший оборот.
— Я буду вполне довольна, если вы купите мне небольшой дом где-нибудь в деревне. Я охотно уеду.
— С моим ребенком?
Сердце колотило, как кузнечный молот:
— Он не ваш, мессир. Вы прекрасно это знаете.
На лице Феррандо сиюминутное замешательство сменилось плотоядной улыбкой:
— Пытаешься уколоть? Я лучше тебя знаю, что этот ребенок мой. Знаю и то, что это мальчик, сын. Знаю, что он будет похож на меня. Как знаю и то, что тебя никогда не касался другой мужчина. Разве что…
Он провел перед лицом ладонью, и на Амели уже смотрел Нил. Золотистые кудри, теплые карие глаза. Но этот облик не вызвал ни единой приятной эмоции. Она даже отвела взгляд:
— Я не хочу видеть это лицо, мессир.
Он повел бровями:
— Почему? Мне казалось, оно тебе весьма по нраву.
— Оно еще лживее, чем ваш истинный облик.
Феррандо усмехнулся. На Амели вновь смотрели пронзительные синие глаза. Он отхлебнул вина:
— Ты никуда не поедешь. Останешься здесь, как и подобает жене.
Амели лишь кивнула:
— Как вам угодно, мессир.
Тем не менее, она испытала огромное облегчение. Сама не понимала, почему. Наверное потому, что так было правильно. Это, все же, определенность. Но… Она посмотрела в его лицо:
— Но жена — хозяйка в своем доме. Не пленница. Кто я?
Он усмехнулся:
— Вы можете хозяйничать, сколько угодно, сударыня. И выезжать, куда вам угодно. В разумных пределах, разумеется. Единственное, что требуется от вас — не совать нос в мои дела и в мою лабораторию.
Амели сглотнула:
— Меня не интересует ваша лаборатория.
Ложь… Она очень хотела понять, чем он занят. Что значат статуи. Ее собственная статуя. Что появилось в его склянке в тот злосчастный миг в подвале? Тетка Соремонда сказала, что он расколотил болванов. Мучительно хотелось спуститься в колодец и убедиться, что ее статуя не пострадала. Она была слишком совершенна, чтобы быть так безжалостно уничтоженной. Было столько вопросов… Но это не сегодня. Хватит на сегодня потрясений. Бесконечный, бесконечный день, который вместил в себя, казалось, целый месяц.
Амели поднялась из-за стола:
— Я сыта, мессир. Позвольте мне уйти к себе. Я сегодня очень устала.
Феррандо кивнул:
— Я не держу.
Амели направилась к дверям:
— Доброй ночи, мессир.
— Я приду к тебе ночью.
Амели остановилась, обернулась, на удивление спокойно покачала головой:
— Нет. Этой ночью я намереваюсь спать в одиночестве, мессир.
В синих глазах мелькнули молнии:
— Это не тебе решать. Я так хочу. Я твой муж.
Она усмехнулась и даже сделала шаг:
— Неужели ты не понял, Феррандо, что желания одного здесь слишком мало?
Он поднялся со стула, подошел совсем близко, пальцы легли на шею, поглаживая:
— Ты любишь меня. Я знаю это наверняка, как бы ты не отрицала. Магия не умеет лгать.
Амели покачала головой, но не отстранилась:
— Такого — нет. Я не та развратная графиня, которой ты мстишь до сих пор. Я — совсем другая женщина. Другая. И я не хочу отвечать за чужие грехи, за чужие обиды. Я хочу узнать тебя заново. Тебя — настоящего. Того Феррандо, который рисовал и уничтожал рисунки, экономя бумагу. Хочу знать, какую плату взял с тебя колдун за этот чарующий голос. Что это за статуи? Я имею право знать.
Он склонился, едва касаясь губами губ:
— Я могу заставить — ты знаешь, — тихий голос заползал в уши и будто звенел.
Амели кивнула:
— Знаю. Ты можешь заставить, принудить, обмануть, наказать. Все знаю. Но я больше не боюсь. Сделай это, если так хочешь. Но ты будешь прекрасно знать, что в твоей магии не будет меня. Останется лишь тело, оболочка. Я стану одной из твоих статуй. Тебя поцелует и обнимет твоя магия — но не я. Если ты этого хочешь — это твое право. Делай, что пожелаешь.
Он отстранился, опустил руку. Стоял, онемев. Амели лишь развернулась и вышла за дверь:
— Доброй ночи, мессир.
Создатель, как же спалось! Казалось, Амели впервые так славно выспалась за много-много дней. А, может, и недель. Все будто заиграло новыми красками. Чистыми, яркими. Преобразились и покои, и пейзаж за окном. Мари уже открыла ставни, и в комнату крались солнечные лучи, расчерчивая паркет яркими полосами.
Мари тихонько копошилась, поправляя свежие пионы в расписной фарфоровой вазе. Встрепенулась, услышав шорох:
— Доброе утро, госпожа. Как спалось?
Амели потянулась:
— Доброе утро, Мари. Замечательно. Просто замечательно! Давай умываться.
Та с готовностью кивнула, принесла уже приготовленный кувшин. Трещала без умолку о всякой ерунде. Этот голосок казался птичьим щебетанием. Амели наспех позавтракала молоком и свежей булочкой с маслом, велела одеваться. Хотела выйти в сад как можно скорее.
Она так решила еще вчера. Буквально не могла усидеть на месте от желания спуститься в колодец, узнать, что стало с ее великолепной статуей. Тетка Соремонда сказала, что Феррандо расколотил болванов. Создатель! Если он не пожалел такую красоту… Амели сама не знала, почему это так волновало ее. Нетерпение так терзало, будто она была в лихорадке. Феррандо потребовал не лезть в его дела и в его лабораторию… Что ж, в лабораторию Амели и не собиралась, а изваяние в колодце перестало быть только его делом в тот
