— Я останусь с тобой, Майнау, — сказала она решительно. Лиана знала, что его неминуемо ожидают ужасные открытия, а потому в эти тяжелые минуты ее присутствие было необходимо. — Ты говоришь о борьбе, но неужели я должна оставить тебя одного? Я и здесь могу жить так же изолированно, как и в Волькерсгаузене; с гофмаршалом мне нет более надобности встречаться.
— Один раз тебе все-таки придется с ним встретиться, — прервал он ее и с любовью убрал с ее лба прядку. — Ты слышала, он собирается сегодня ко двору, хотя бы даже ему пришлось ползти на четвереньках. И я поеду, но это в последний раз. Лиана, можешь ли ты преодолеть себя и поехать со мной, если я буду очень просить тебя об этом?
— Я поеду с тобой куда угодно, — сказала она твердо, хотя выражение испуга промелькнуло на ее нежном лице. Сердце молодой женщины тревожно забилось при мысли, что она еще раз должна предстать пред той, кого считала своим злейшим врагом, поскольку она готова была настроить против нее все силы природы, чтобы только лишить ее занимаемого ею положения, отобрать у нее сердце, которое отдалось ей вчера навеки.
Гофмаршал оставался весь день в своей комнате, обедал один и ни разу не позвал к себе даже Лео. Прислуга замка была поражена, потому что молодой барон обедал с Лео и его новым наставником на половине баронессы… Он послал в город за доктором и сам пошел с ним в индийский домик к умирающей, и в его присутствии, со всею осторожностью и стараясь поменьше шуметь, прикрыли потолок поврежденного бурей домика, чтобы жгучие лучи солнца не падали на больную. Различные животные, населявшие «Кашмирскую долину», были заперты в их зимних помещениях, и молодой барон собственноручно перекрыл воду, с шумом струившуюся в фонтане: даже малейший шум не должен был тревожить больную.
Этого было достаточно, чтобы изменилось настроение прислуги. Умирающая женщина, которую столько лет обзывали бесполезной нахлебницей, вдруг сделалась несчастной страдалицей. Когда же барон Майнау, серьезный и довольный собой, возвратился из индийского сада, лакеи стали ходить на цыпочках по коридорам, а в конюшнях и сараях умолкли песни и смех, как будто умирающая лежала в самом замке…
Ганна тоже ходила с красными от слез глазами. Она пережила сегодня два необыкновенных события. Первое: она видела в замочную скважину, как господин барон поцеловал ее госпожу; второе: она была первый раз в жизни в индийском домике. Ее послали с чашкой бульона для Лен, не отходившей от умирающей. После этого Ганна плакала не переставая, говоря, что живет среди варваров и невежд, потому что никто, кроме суровой, грубоватой Лен, не заботился о больной, которая, что образованному человеку ясно с первого взгляда, не кто иная, как чужестранная принцесса.
Такое же потрясающее впечатление произвел индийский домик на Майнау. Лицо, которое он в детстве, сгорая от любопытства, жаждал увидеть украдкой, а потом с отвращением избегал, думая, что оно должно носить печать ужасного падения, а его черты обезображены безумием, — это лицо видел он теперь пред собой на белых подушках, бледное, спокойное, сохранившее свою дивную красоту. Это была не неверная возлюбленная дяди Гизберта, не мать Габриеля, а непорочное умирающее дитя, лепесток белой розы, отделенный дуновением ветерка от родной чашечки и сброшенный на землю на погибель… Проницательный, неподкупный ум второй жены пролил яркий свет на непроглядную тьму прошедшего, но еще более яркий свет исходил от этого кроткого личика. Теперь Майнау знал, что в его безупречном благородном Шенверте также совершались преступления, только он не находил нужным замечать и тщательно расследовать их, хотя много странного подмечал тогда его неокрепший ум. Он чувствовал себя безмерно виноватым, так как по своему легкомыслию слепо доверился дяде, считая его неподкупным и честным человеком. Майнау не предпринимал скучных расследований, поскольку это помешало бы ему наслаждаться жизнью… Теперь же он потерял доверие к дяде, однако должен был, к своему стыду, сознаться, что, случись все это несколькими месяцами раньше, он и не подумал бы вмешаться в эту неприятную историю… Но теперь, подвигнутый женщиной с сильным характером, он понял, что уже не изменить того, что допустил своим равнодушием и эгоизмом. Потухающие глаза умирающей под опущенными веками не видели, как он привлек к своему сердцу несчастного ребенка, в немом отчаянии ловившего последнее дыхание матери; она не слыхала, как бедного «незаконнорожденного» нежно называли «милый сын»; она понимала это так же мало, как и сам мальчик, который не хотел быть ничьим сыном, кроме как ее, этой умирающей, сердце которой согревало его, отвергнутого холодным, беспощадным светом… Пока Майнау мог упрекнуть гофмаршала только в том, что и он слепо верил своему брату. Конечно, в подлоге документа, которого более не существовало, гофмаршал не принимал участия — уж слишком спокойно ссылался он на него сегодня. Священник преследовал свои цели, как и в истории с письмом, которую он сумел по-своему преподнести гофмаршалу, не открывая ему, однако, истины. Этим успокаивал себя Майнау, хотя твердо знал, что честное имя Майнау пострадает, если продолжить расследование событий прошлого.
Поздно вечером отправилась и Лиана в индийский домик. К Майнау прибыл посланец из Волькерсгаузена по спешному делу, и он надолго засел с ним в кабинете. Лео прекрасно чувствовал себя в обществе нового наставника — он очень скоро привязался к нему… Непривычная, могильная тишина поразила молодую женщину, когда она оказалась за проволочной оградой, будто темная сила, парившая над бамбуковым домом, поглотила все живые существа в воздухе и на земле. Удивительным было то, что любимцы дяди Гизберта умирали все вместе. Его чудная муза, эта великолепная «Кашмирская долина», пышно расцветавшая под северным небом, имела теперь жалкий вид. «Чем скорее исчезнет эта забава, тем лучше», — сказал гофмаршал… Молодой женщине пришлось идти то по дорожкам, заваленным отломанными сучьями, то по осыпавшимся лепесткам роз, а там, где на больших лужайках красовались штамбовые розы, стояли только их стволы, верхушки же были сломаны, подобно тому, как своевольная рука ребенка срывает чашечки цветов, оставляя голые стебельки. Везде, куда ни взглянешь, опустошение, только индийский храм после дождя блистал еще ярче, а синее безоблачное небо ясно отражалось в спокойной поверхности пруда, будто его волны, гонимые вчера ураганом, не заливали мраморные ступени, доставая до средины стен храма. На его затопленных берегах расцвели за ночь сотни белых лилий, северных «водяных роз», покачивающихся на широких листьях, между тем как индийские цветы уныло склоняли свои увядающие головки.
