Она вышла через сад на площадь и прокралась вдоль ограды в сторону Невы. Но по площади валила толпа, и Мэри передумала идти к Неве. Там сейчас слишком многолюдно, а здесь, под Синим мостом, никого. Какая разница, куда пускать венок? Лишь бы плыл!
Она сошла к Мойке, вдохнула запах свежей воды. По мосту брел какой-то прохожий, Мэри испугалась, что он заметил ее, и прошла по набережной подальше от моста. Накапала на картонку растопленного воска, прилепила свечу, осторожно поставила на воду это утлое сооружение и сверху опустила венок.
К ее изумлению, свеча держалась, не падала и не гасла, венок не тонул. Набежал ветерок и подхватил венок. Мэри растерялась. Она не успела ничего сказать, ничего загадать, да и мысли не шли в голову, она не знала, что нужно говорить, о чем просить… Молитвы вроде тут неуместны…
– Господи, пошли мне любовь! – вдруг выдохнула она, только сейчас осознав, о чем тосковала всю свою жизнь, что искала в сверкающих россыпях безудержного флирта и в мучительной похоти. Любовь! Любовь, которая воскресила бы ее, потому что жизнь ее пуста и бесцветна. Да, дети. Да… Но ей этого мало! Сердце умирает – разве сможет она любить детей умирающим сердцем?!
– Господи, пошли мне любовь! – воскликнула Мэри, вдруг зарыдав. – Принеси водой!
Огонек уплывающей свечи исчез, его заслонили слезы.
Вдруг раздался какой-то шум.
Мэри испуганно вскинула голову.
Наверху кто-то пробежал, громко топая и звеня шпорами. И в тот же миг раздался плеск от чего-то тяжелого, упавшего в воду.
Мэри вскрикнула, сжалась в комок, так вдруг стало страшно. Потом стала всматриваться в темноту… почудилось, под мостом бьется что-то темное… плывет кто-то? Или чудится? Плеснула вода снова, раздался крик…
Мэри стояла ни жива ни мертва. Страшно было оставаться здесь, но еще страшней казалось вернуться к мосту, к ступенькам.
Внезапно плеск воды утих, и Мэри снова услышала шаги и звон шпор.
– Кто тут?! – крикнула высоким, тонким от страха голосом.
– Не бойтесь, ваше высочество, это я, – проговорил человек, приближаясь.
– Строганов? – не поверила Мэри. – Как вы здесь оказались, что вы делаете здесь?
Он молча подошел и протянул к ней руки. Мэри увидела плеть любистока из своего венка и свечку.
– Как вы… как… – она едва могла говорить. – Вы бросились в воду за моим венком?!
– Я поймал его с берега, – сказал Строганов. – К сожалению, венок порвался и потонул, вот все, что мне удалось выловить.
– А мне почудилось, кто-то бросился в воду… – пробормотала Мэри.
– Я… – с запинкой проговорил Строганов, – я встал сначала на камень, но он обрушился в воду, я еле успел отскочить. Потом мне удалось поймать венок, и вот… – он беспомощно пожал плечами.
– Но зачем вы… Я хотела, чтобы он уплыл к Неве, – высокомерно сказала Мэри, пытаясь этим тоном скрыть дрожь, которая так и била ее.
– Нет, это неправда, – покачал головой Строганов. – Как-то раз в нашем имении, в деревне, я видел такие гадания. Девушки пускали по реке венки, а парни бросались за ними и норовили выхватить тот венок, которой принадлежал его избраннице. Потом возвращались к девушкам и… и уходили с ними в лесную чащу. Купальская ночь – греховная ночь.
Мэри смотрела на него снизу вверх, ужасаясь силе желания, которое охватило ее тело, пугаясь того, что должно сейчас произойти.
«Ты просила любви? – словно бы шепнул ей кто-то. – Так не отвергай же того, что ты просила, иначе утратишь ее навеки».
Она подошла к Строганову и взяла из его рук плеть мокрой травы и свечу. Дунула на нее и, отбросив вместе с травой в сторону, вдруг прижалась к нему, влилась в его распахнутые объятия. Он громко застонал, приникая к ее губам, тиская ее и прижимая к себе. Почудилось или в самом деле кто-то застонал неподалеку?..
Да нет, просто под мостами всегда сильное эхо…
– Отчего же умер Гри… Григорий Васильевич? – с запинкой спросила Мария Николаевна.
– Он болел, сильно болел, – проговорила девушка. – Еще до моего рождения он сильно обгорел на каком-то пожаре. Мне никогда не рассказывали подробностей, родители предпочитали молчать об этом, но у нас есть старая кухарка Савельевна, и она после смерти матери кое-что рассказала мне. Оказывается, мой отец был крепостной, но моя матушка – ее звали Палашенька, – очень любила его. Дед мой, Прохор Нилыч Касьянов, обещал выкупить Гриню на волю, если он женится на Палашеньке, но он не хотел. Он… другую любил, – проговорила девушка, потупившись. – Так любил, что однажды ушел из дому куда глаза глядят. А наутро его принесли обожженного и чуть живого. Оказывается, он погиб бы в огне, но его спас пожарный, он узнал его и отвез Гриню снова в тот дом, откуда тот хотел убежать. Его очень долго лечили, но лицо его так и осталось изуродованным. Я плохо помню отца, ведь он умер, когда мне было всего пять лет, но помню, никогда не боялась его, но другие ребятишки, бывало, пугались… А говорили, он был необычайно красив раньше. Но моя матушка любила его не за красоту. Она выходила его, вылечила… Наверное, отец все же полюбил ее, а может быть, понял, что если раньше та, которую он любил, была для него недосягаема, то теперь уж вовсе… даже на глаза ей страшно показаться. Он смирился и женился на Палашеньке. Вскоре родилась я. А потом… Савельевна рассказывала, отец вернулся однажды ночью весь мокрый, стуча зубами, сказал, что упал с Синего моста в Мойку. И голову зашиб, и простудился. С собой он принес какой-то венок и велел положить его вот под этот колпак, – девушка кивнула в сторону комода. – Он так и не оправился от болезни. И завещал матушке написать…
Девушка помолчала.
– Матушка очень его любила, она жизнь бы за него отдала, но эту его просьбу исполнить не смогла. Письмо написала, но не отправила. И только когда умирала, мне велела это сделать. Я и сделала.
– Она вам сказала, что это за венок? – с трудом разомкнула пересохшие губы Мария Николаевна.
– Нет, – покачала головой девушка. – Может быть, она и сама этого не знала. Наверное, отец ей ничего не сказал. А вы знаете?
– Нет, – покачала головой Мария Николаевна. – Я ничего не понимаю во всей этой истории. Я видела Гриню только раз в жизни… это было очень давно, много-много лет назад. Я тогда была совсем другая.
– Я знаю, – улыбнулась девушка. – Вы были вот такой!
Она подбежала к комоду, приподняла кружевную скатерть и достала литографический портрет.
Мария Николаевна с волнением смотрела на лицо юной девушки. Такие тонкие черты, такие удивительные глаза, и вся она замерла в ожидании чуда. Ей семнадцать лет…
– Да, – сказала она, внезапно охрипнув. – Я была такая. А вы… Вы немного похожи на своего отца.
