— Да нет же, — терпеливо, как маленькому, пояснила Амалия. — Здесь, в доме. В приемной ожидает, согласитесь ли вы его принять.
Как будто Бенкендорф мог не согласиться!
Он угрюмо кивнул, дивясь наглости этой женщины и своей моральной распластанности перед ней. Какая у нее белая, душистая шея! Как нежно обвивает эту шею тоненькая золотая цепочка!
— Просите, — буркнул он, отводя глаза, однако Амалия не тронулась с места. — Ну что же вы? — спросил он отчужденно. — Господин Тютчев ждет!
Подождет минуточку, — прошептала она, вдруг оказываясь близко-близко и беря в ладони его сердитое лицо. Тонкие ароматные пальцы запутались в рыжевато-седых бакенбардах. — Минуточку… подождет…
Опальный дипломат был принят спусти полчаса, а после трехчасовой встречи вышел, получив приказание приехать завтра в поместье Бенкендорфа для более доверительного и подробного разговора.
Они встречались несколько раз, были и во дворце, и Тютчев получил карт-бланш на ведение этой тонкой игры. Он уехал, увозя с собою благословение и нежный взор Амалии.
«Вы знаете мою привязанность к госпоже Крюденер, — писал он другу. — И можете легко себе представить, какую радость доставило мне свидание с нею. После России это моя самая давняя любовь. Ей было четырнадцать лет. когда я увидал ее впервые. Она все еще очень хороша собой, и наша дружба, к счастью, изменилась не более, чем ее внешность».
Однако… однако все вышло не совсем так, как того хотели Амалия, Тютчев и Бенкендорф (Нессельроде был, кстати, против этой игры). У Николая Павловича — у России — не сыскалось достаточно денег на осуществление тютчевского проекта. Конечно, Федор Иванович был восстановлен на должности чиновника Коллегии иностранных дел, однако воплощать в жизнь свой проект ему пришлось, рассчитывая только на себя. Поддержка Бенкендорфа без материальной помощи оставалась не более чем духовным благословением. То есть никаких обязательств на Тютчева не накладывала. И он вел эту работу так, как считал нужным, ни перед кем не отчитываясь.
А между тем было нечто, о чем не знали ни Бенкендорф, ни даже Амалия. Уволенный Нессельроде от должности, Тютчев сблизился со знаменитым славянофилом и панславистом С.С. Уваровым. Истинный европеец по своим привычкам, по образу жизни, Федор Иванович преобразился — в его стихах зазвучали совершенно новые мотивы национального славянского единства!
Вековать ли нам в разлуке?
Не пора ль очнуться нам
И подать друг другу руки,
Нашим кровным и друзьям?
Веки мы слепцами были,
И, как жалкие слепцы,
Мы блуждали, мы бродили,
Разбрелись во все концы…
Иноверец, иноземец
Нас раздвинул, разломил:
Тех обезъязычил немец,
Этих — турок осрамил…
Чешские панслависты (Ганка, Палацкий, Шафарик и др.) совершенно вдохновили поэта идеей Всеславянской империи во главе с Россией. Увлеченный тем новым, что открылось ему, он принялся весьма смело и вдохновенно формировать общественное западное мнение не в пользу России, существующей реально (худо-бедно принимаемой в Европе), а в пользу России иной, воображаемой, властвующей всем миром… миром по преимуществу славянским…
Статьи Тютчева (он блистательно владел французским языком, лучше иных французов) 1840-х годов, анонимно опубликованные на Западе как секретные материалы, добытые из кабинета русского императора, произвели во Франции, Англии и части Германии впечатление поистине устрашающее. Эти государства стали готовиться к войне. Несколько заигравшийся Теодор был разоблачен журналистами Пьером Лоранси и Жюлем Мишле как «агент императора». Таким образом, под удар попали русский государь и канцлер…
Бенкендорф от потрясения серьезно заболел. Правда, оставался открытым вопрос, чем вызвано потрясение: провалом их с Амалией совместного проекта или изменой Амалии…
Да, она изменила. И с кем?! Все время их связи Бенкендорф бесился от ревности к министру двора Владимиру Федоровичу Адлербергу. Он был много старше прелестной Амели, но страшно добивался ее, страдал… Когда Бенкендорф начинал допытываться у возлюбленной, интересует ли ее Адлерберг, она отводила глаза и отвечала странным голосом:
— Фамилия Адлерберг меня очень интересует. Но Владимир Федорович тут совершенно ни при чем.
Бенкендорф знал, что его подруга любит шутить загадочно, однако выяснилось, что шутками здесь и не пахло. У Владимира Федоровича был сын… Его звали Николаем, он был на одиннадцать лет младше Амалии. Нике — его предпочитали называть именно так — был флигель-адъютантом императора. И вот девятнадцатилетний баловень судьбы и тридцатилетняя красавица-интриганка…
Боже мой, все считали Амалию рассудительной, даже рассудочной, умной и благоразумной, холодной и даже, очень может быть, бессердечной, а она настолько потеряла голову из-за этого мальчишки, что даже не постаралась как-то позаботиться о безопасности их связи! Никто же не знал, что рядом с Нике Амалия вновь становилась юной девушкой из того золотого времени, о котором никак не могла забыть. Бог ее знает, может быть, она даже пыталась разглядеть в чертах Нике черты незабываемого Теодора…
Ну что ж, эта тайна осталась в глубине ее сердца. Во всяком случае, Нике был убежден, что его любят ради него самого. Возможно, кстати, так оно и было, кто их разберет, этих светских женщин!
Но вернемся к итогам той интриги, замышленной Тютчевым и Амалией. Почти разом грянули удары над Тютчевым, снова удаленным от дел, над Бенкендорфом, который был отставлен якобы по болезни и уехал «на лечение» за границу, над Крюденером, отправленным посланником в Стокгольм, и над Нике Адлербергом, который принужден был отбыть в действующую армию на Кавказ…
Амалия родила сына и, хотя муж ее не позаботился признать ребенка (она демонстративно называла сына так же, как отца — Нике), жила в Стокгольме, твердо веря, что сердце ее юного любовника будет принадлежать ей безраздельно и рано или поздно они будут вместе.
Что и говорить, эта поразительная женщина хорошо знала свою власть над мужчинами!
Нике Адлерберг весьма отличился в боевых действиях на Кавказе в 1841 — 1842 годах, а затем и в венгерской кампании 1849 года. Он получил чин штабс-капитана и золотое оружие, а потом и чин полковника. В 1852 году он был уволен от военной службы — в связи с болезнью — и переведен в гражданскую, с причислением к Министерству внутренних дел и с пожалованием в звание камергера двора его императорского величества.
Что-то все болели, болели… Как правило, это была лишь официальная причина какого-нибудь действия. Однако некоторые даже и умирали. Бенкендорф, например, скончался, возвращаясь после заграничного лечения, на пароходе, подходившем к Ревелю.