— Не совсем. Но твой жених расскажет тебе все подробно; я наперед объявлю ему, что это единственное средство завоевать твое сердце.
— Мой жених, папенька? Значит, вы согласны на этот союз?
— К сожалению, так, мое бедное дитя; я должен, скрепя сердце, лишить тебя удовольствия наслаждаться романтической любовью, — а как очаровательны эти сцены запрещенной любви, тайного брака и, наконец, прощения родителей, не правда ли? Но что делать? По старой дружбе с Эппштейнами я желаю этого брака. Ты скоро увидишь своего жениха и сама можешь судить о моем выборе.
— Как зовут этого искателя моей руки, который должен одушевить моего Гетца? — спросила девушка.
— Максимилиан, — отвечал герцог.
— Максимилиан. Это имя обещает многое. Максимилиан для врагов, но не для меня. Этот человек, железный в битвах, должен быть нежен в любви. Какая прелесть делать ручными этих львов и одним взглядом заставлять краснеть того, кто ужасает своею шпагою!
На другой день после этого разговора, в котором проявилась поэтическая мечтательность Альбины, Максимилиан фон Эппштейн приехал в Вену. Легко понять, что он скорее мог поправиться мечтательной Альбине, чем герцогу. Герцог — тонкий дипломат, который привык приподнимать маски, чтобы видеть истинное лицо, — нашел в Максимилиане более самолюбия, чем достоинства, более гордости, чем ума, более расчета, чем любви. Но Альбина смотрела на него сквозь поэтическую призму; его грубость казалась ей рыцарскою простотою, холодность — благородством. С детскою доверчивостью она высказывала ему свои мечты о героях, и Максимилиан старался подделываться под ее вкус; он высказывал глубокое презрение к протоколам и политическим трактатам, зато геройски бренчал своими шпорами и шпагою. Альбина попросила его рассказать легенду о замке Эппштейн. Максимилиан плохо изучал науку красноречия, но бойко владел языком; кроме того, он желал понравиться и потому рассказал историю своего замка так увлекательно, с таким чувством, что совершенно покорил романтическую девушку. Вот что говорило предание о замке Эппштейн.
Этот замок был построен в героические времена Германии, то есть в эпоху Карла Великого, каким-то графом Эппштейном. Из первоначальной его истории сохранилось только пророчество волшебника Мерлина, что каждая графиня фон Эппштейн, которая умрет в своем замке в рождественскую ночь, умрет только вполовину. Это пророчество долго оставалось необъяснимым, покуда не умерла жена одного германского императора, которая называлась Эрмангардою. Эрмангарда была соединена нежными чувствами дружбы с графинею Элеонорою фон Эппштейн, которая была ее подругою с самого детства. Несмотря на то что императрица жила в Франкфурте, а графиня в своем замке, за три или четыре мили от города, они виделись друг с другом очень часто, тем более что граф Сигисмунд, муж Элеоноры, занимал важный пост при дворе. Вдруг императрица умерла; это случилось ночью двадцать четвертого декабря 1342 года. Император, обожавший свою супругу, почтил ее останки всеми знаками своей глубокой грусти. Императрица, во всем царском украшении, с короною на голове и со скипетром в руке, была перенесена на парадном ложе в капеллу. Придворные, сменяясь через каждые два часа, должны были стоять у дверей капеллы, в которую друг за другом входили все лица, желавшие отдать последний долг покойной государыне. Каждый преклонял колено, целовал руку умершей и удалялся, уступая место другому. Прошло уже двадцать четыре часа со времени кончины императрицы, когда дошла очередь до графа Сигисмунда занять охранный пост у дверей капеллы. Часа через полтора после того, как он занял этот пост, к величайшему его изумлению, вслед за другими посетителями явилась графиня Элеонора. Это изумило графа, потому что никто еще не мог передать его жене печального известия о смерти императрицы. Элеонора, одетая в траурное платье, была бледна, как мертвец. Сигисмунд проводил ее в капеллу и затворил дверь. Граф понимал, что не обязанность этикета, а требование растерзанного сердца привело Элеонору к смертному ложу императрицы, и поэтому не удивлялся, что графиня оставалась в капелле более обыкновенного. Но прошло четверть часа, а графиня между тем все еще не выходила из капеллы. Это встревожило Сигисмунда; он боялся, что Элеонора не в силах будет вынести подавляющей горести. Не смея отворить дверей, потому что это было бы нарушением правил этикета, он наклонился, чтобы посмотреть в замочную скважину. Он страшился мысли, что увидит свою жену без чувств возле покойной ее подруги. Но, к его изумлению, вышло совсем не так. Холодный пот выступил на его челе, он стал бледен, как труп; эта заметная перемена в лице не ускользнула от взоров некоторых придворных, ожидавших своей очереди. «Что случилось?»— спрашивали они графа. «Ничего, — отвечал граф, потирая рукою лоб, — ничего, решительно ничего». Придворные снова занялись разговорами, а Сигисмунд, не доверяя самому себе, в другой раз нагнулся к замочной скважине. Теперь он был убежден, что зрение не обмануло его; он видел, что покойная императрица, с короною на голове и скипетром в руке, сидела на своем ложе и дружески разговаривала с Элеонорою. Сигисмунд сделался еще бледнее, чем прежде.
Почти в ту же минуту графиня вышла из капеллы. Сигисмунд заглянул в отворенную дверь и увидел, что императрица снова неподвижно покоилась на своем смертном ложе. Он подал жене руку и проводил ее до подъезда; в это время он задал ей два-три вопроса, но ему не отвечали; долг призывал его к прежнему посту еще минут на десять. Придворные друг за другом входили в капеллу, и каждый раз граф заглядывал в замочную скважину, но императрица всегда оставалась неподвижною. Пробило два часа, граф уступил свой пост другому и тотчас бросился к императору, который в глубоком отчаянии сидел в своем кабинете.
— Ваше величество, — вскричал граф, — не убивайте себя горестью, но скорее пошлите к императрице вашего доктора — императрица не умерла.
— Что вы говорите, Сигисмунд? — вскричал император.
— Я говорю то, что сейчас видел собственными глазами, ваше величество; я видел, что императрица сидела на своем смертном ложе и разговаривала с графинею фон Эппштейн.
— С какою графинею фон Эппштейн? — спросил император.
— С графинею Элеонорою фон Эппштейн, моею женою.
— Бедный мой друг! — сказал император, покачав головою. — Ваша горесть расстроила ваш рассудок.
— Что вы хотите сказать, ваше величество?
— Графиня фон Эппштейн! Да поможет вам сам Бог перенесть это несчастие!
— Графиня фон Эппштейн? — с беспокойством повторил Сигисмунд.
