Тут он перевел дыхание, я покраснела, у меня задрожали руки; и вот как он продолжил свою речь.
— Ведь это вы, отец мой, привели ее ко мне,— сказал он, поглядев на меня.— Она оказалась в обстоятельствах, чреватых для нее многими опасностями; вы пришли ко мне просить помощи для нее, вы избрали меня ее покровителем, ибо видели во мне человека порядочного. И как же вы ошибались, отец мой: я не был достоин вашего доверия.
Монах попытался движением руки остановить его, но господин де Клималь промолвил:
— Ах, отец мой, ради господа бога, справедливого суда коего я трепещу, не противьтесь моему суду над собою. Ведь мне известно, как искренне вы уважали, даже чтили меня, вы знаете, какой доброй славой я пользуюсь, ибо люди считали меня человеком глубоко добродетельным и благочестивым; но этой доброй славы, этой награды за добродетели я не заслужил — я украл ее. Позвольте же мне искупить, сколь возможно, свое воровство признанием в мошенничестве, которое ввело в заблуждение и вас, и всех других, и рассказать вам, что я, наоборот, заслуживал презрения и ко мне питали бы ужас, если б заглянули в мою преступную совесть.
— Ах, боже мой! Будь милостив к нам, спаситель душ наших! — воскликнул отец Сен-Венсан.
— Да, отец мой,— промолвил господин де Клималь, со слезами на глазах и столь сокрушенным тоном, что покаяние его хватало за сердце.— Вот каков был человек, коему вы доверили юную девушку. Перед вами был негодяй. И все добрые поступки, которые я на ваших глазах совершал для нее, были (не устану это повторять), по сути дела, преступлениями перед богом, наглым обманом, дававшим мне возможность творить зло. И за эту свою вину я заслуживаю всяческого поношения и бесчестья, коим только могут подвергнуть на земле человека, да и то не сравнялись бы они с мерзостью моей жизни.
— Ах, сударь, довольно! Довольно! — воскликнул отец Сен-Венсан. — Восхвалим господа за то, что он вложил вам в душу такие чувства. Как должны вы благодарить его! Сколько милостей он вам ниспосылает! О, милосердие господне, милосердие непостижимое, поклонимся тебе! Вот они, чудеса благодати! Я взволнован признанием, услышанным мною, взволнован до глубины сердца. Да, сударь, вы правы, вы совершили преступление; ныне вы отказываетесь от нашего уважения, вы хотели бы умереть презираемым и возглашаете: «Я достоин презрения». Ну что ж, еще раз восхвалим господа! Я ничего не могу добавить к тому, что вы сказали; но мы не на Страшном суде, и я здесь такой же грешник, как вы. Но вот что хорошо: будьте спокойны, все мы чувствуем и ваше и наше ничтожество. Да, сударь, уважаем мы в вас уже не прежнего человека, грешного и убогого, а того человека, на коего воззрел господь и сжалился над ним и на которого, как видим мы, он простер всю полноту своего милосердия. Дай же и нам, спаситель, нам, свидетелям чуда, совершившегося по твоей милости в просветленной душе, дай же и нам скончаться в подобном состоянии чувства! Увы, кому из нас не в чем раскаиваться и сокрушаться пред лицом божественного правосудия? У кого из нас нет проступков, быть может, иных, чем ваши, но не менее важных. Не будем больше говорить о ваших прегрешениях, довольно, сударь, довольно! Раз вы оплакиваете их, господь вас помилует и не покинет — ведь это он вдохнул в вас мужество, с коим вы признаетесь нам в своей вине; Это излияние сердца залог его милости к вам; он не только терпел ваше нечестие, но еще и, по милосердию своему, послал вам эту скорбь и эти слезы, ради коих господь простит вас и коим радуются ангелы на небесах. Стенайте же, сын мой, стенайте, но говорите: «Господи, владыко, не отринь сердце сокрушенное и смирившееся». Плачьте, но не теряйте веры в спасение, утешайтесь надеждой, что ваши слезы смягчат небесного судию, ибо он послал их вам по благости своей. И, говоря это, добрый монах сам проливал слезы; плакали вместе с ним и мы с Вальвилем.
— Я не все еще открыл, отец мой,— сказал тогда господин де Клималь.
— Нет, сударь, нет! Прошу вас! — ответил монах.— Не нужно продолжать признаний, удовольствуйтесь тем, что уже сказано, остальное было бы излишним и, пожалуй, послужило бы лишь вашему самолюбованию. Иной раз человек находит сладостное утешение в чувствах, которые вы сейчас испытываете. Так вот, сударь, лишите себя этого сладостного утешения; подавите в себе желание расширить свою исповедь. Господь примет во внимание и то, в чем вы признались, и то, в чем воздержались признаться.
— Ах, отец мой! Не останавливайте меня! — воскликнул больной.— Молчать о содеянном было бы мне облегчением. Я очень далек от тех сладких чувств, кои вы предполагаете у меня. Господь не даровал мне столь великой милости, ибо я не заслуживаю никакого снисхождения; достаточно и того, что он дает мне силы выдерживать позор, коим я покрыл себя и из-за коего я ежеминутно готов был бы прервать свою исповедь, если б он не поддерживал меня. Да, отец мой, признание в недостойных моих поступках удручает меня; я страдаю при каждом сказанном мною слове, но благодарю бога за то, что я в состоянии пожертвовать ради него своей жалкой гордостью. Так позвольте же мне обратить себе на пользу стыд, наказующий меня; я хотел бы усилить его, дабы унизился я ныне столь же, сколько возносили меня за ложные мои добродетели. Я хотел бы, чтобы свидетелем срама моего был весь мир; я даже досадую, что вынужден был выслать из комнаты свою сестру; будь она здесь, мне пришлось бы еще краснеть от стыда и перед нею, меж тем как она, быть может, еще не разочаровалась во мне. Но я должен был удалить ее; я знаю ее — она бы остановила меня, ее дружба ко мне, слишком нежная, слишком чувствительная, не позволила бы ей выслушать то, что я должен был сказать; но вы все передадите ей, отец мой, я надеюсь на это зная ваше благочестие. Позвольте мне возложить на вас эту заботу. Закончим же нашу беседу.
Мадемуазель Марианна сказала вам правду — ведь она, конечно, описывала вам, как я повел себя с нею. Я действительно оказал ей помощь лишь для того, чтобы попытаться обольстить ее; я думал, что несчастья, постигшие ее, лишат ее мужества оставаться добродетельной, и я предложил обеспечить ей средства к существованию при условии, что она покроет себя позором. Этих слов достаточно, отец мой; я сокращу ужасный свой рассказ из уважения к ее целомудрию, ибо прежние мои речи и так уж слишком оскорбляли его. Я прошу у вас прощения, мадемуазель, и заклинаю вас все забыть; пусть никогда воспоминание о моем бесстыдстве не осквернит такое чистое сердце, как ваше. Позвольте мне искупить свою вину признанием, что с вами я повел себя не только как гнусный грешник, каким я являюсь перед богом, но еще и как бесчестный человек в глазах света, так как, расставаясь с вами, я имел подлость упрекнуть вас за мелкие свои подарки, которые вы мне и вернули потом; я издевался над вашим печальным положением, да еще и грозился отомстить вам, если вы посмеете пожаловаться на меня.
