Том и Элизабет специально уселись подальше от своего отца. Для меня его рассказ был нов и увлекателен, но они-то, должно быть, слышали его уже много раз, и, наверное, всякий раз он служил им упреком. Когда Том слушал, как его отец рассказывает о напряженном труде, о своих достижениях, о которых в колонии теперь ходили легенды, на его лице отражалось давнее страдание. Каждое слово звучало ему упреком и, казалось, причиняло Тому почти физическую боль. Я поняла, почему он оставил этот дом. Вряд ли он был виноват, что у него хватило сил только на то, чтобы просто уйти, не добившись ничего самому. Я стала сожалеть, что с моей подачи Роза снова привезла мужа в этот дом, но понимала, что, с моей помощью или без нее, он все равно бы вернулся сюда. Роза была настоящей погибелью для него – она была и его любовью, и тяжким грузом. Ради нее он готов был оставаться здесь и терпеть. Розе достаточно было проявить немного доброты к нему, чтобы он без сожаления расстался со своей свободой. Мне было жаль его, но я понимала, что поделать тут ничего уже нельзя. Джон Лангли давным-давно погубил своего единственного сына вот этими монологами, один из которых я сейчас слышала, и помочь Тому было уже невозможно.
У Розы хватило ума выслушивать рассказ своего свекра с видом неподдельного интереса. Ведь он был не из тех, кто, отбросив чопорность, мог хвастаться перед посторонними своими подвигами. Скорее всего, у него давно уже не было слушателей, поэтому новая аудитория доставляла ему настоящую радость.
– Все, что вы видите в этом доме, выбирал я сам, конечно, во время поездок в Лондон. Первая мебель, которую я привез оттуда, все еще стоит в Лангли-Даунз. Почти вся она из дуба, тяжелая, хотя, как и здесь, там есть отличные вещи. Разве что пианино там не очень – вот этот инструмент, что вы видите, сделан самим Плейелом.
Я понимала, что, как и я, Роза слышит имя этого мастера впервые, но, как я уже говорила, мы обе оказались способными ученицами. Роза всплеснула руками.
– Какая прелесть! Можно я попробую?
Не дожидаясь разрешения, она поднялась и подошла к инструменту. Я пыталась угадать, какую из ирландских песенок она сейчас исполнит и как это воспримет старик. Однако Роза оказалась умнее. Взяв несколько аккордов, она пропела:
– Ты выпьешь, глядя мне в глаза,
Отвечу тем же я…
Это была английская песня. Тогда я впервые увидела на лице Джона Лангли улыбку. После этого лишь один раз я слышала, как Роза пела ирландскую песню. Но пела она ее не Джону Лангли, а Адаму.
Очень быстро пришла осень и принесла с собой холодный ветер и дождь, который оставлял на Лангли-Лейн огромные лужи; хоть летом мы и страдали в нашем домике от жары, зато теперь в нем было тепло ведь от ветра его со всех сторон защищали высокие здания. В переулке Лангли все еще пахло лошадьми, этот запах стал даже ассоциироваться у меня с домом и теплом. Почти постоянно на моей плите стоял чайник, чтобы при случае можно было быстро приготовить чай извозчикам Лангли. Когда бы я ни возвращалась от Магвайров или из дома Лангли, я всегда встречала их приветливые лица, и это вошло в мою жизнь, так же, как радостное мяуканье моих кошек. Извозчики грели руки о большие кружки с горячим чаем, которым я их поила, пока не раздавались крики грузчиков, возвещающих, что очередная телега готова. А когда на смену осени пришла зима и на Лангли-Лейн узнали, что я жду ребенка, я стала получать для него всякие подарочки: шапочки, кофточки и даже шаль, связанные женами, которых я никогда не видела. По этому поводу Адам шутил:
– Как же ты будешь крестить ребенка? Ведь у него не хватит кулачков, чтобы погрозить всем крестным отцам.
Иногда Адаму приходилось оставлять меня одну – во всех портах побережья Джон Лангли вел оживленную торговлю. Но часто Адам очень быстро возвращался, сделав рейс только до Сиднея и выгрузив там товар. Всякий раз, когда «Энтерпрайз» заходил в Уильямс-Таун, об этом сразу же становилось известно Джону Лангли или Лоренсу Клэю, его главному клерку. Мне своевременно передавали эту новость, а также приглашение воспользоваться любой свободной каретой Лангли, чтобы отправиться в бухту Хобсона. Узнав, что скоро и у меня будет ребенок, Джон Лангли распорядился давать мне транспорт при первой же необходимости. Я была благодарна, хотя прекрасно знала причину, по которой он отдал такое распоряжение. Определенным образом я была ему полезна, и Лангли это понимал.
Я была нужна Розе, а значит, и ему тоже. Ее беременность была для всех сущим наказанием. Она стала раздражительной и капризной и, несмотря на завидное здоровье, любила прикинуться больной. Кажется, она находила удовольствие в том, чтобы переворачивать это хорошо отлаженное хозяйство вверх дном ради какой-нибудь своей мелкой прихоти. Она мучила Тома своим бесконечным нытьем, что, мол, ей ужасно скучно, и жаловалась Элизабет на нерадивость слуг. От Элизабет потребовался весь ее такт, чтобы удержать прислугу после нескольких недель капризов и оскорблений Розы. Разумеется, Джон Лангли не мог не знать о ее вспышках гнева и слезах, хотя при нем Роза вела себя немного сдержаннее, а Элизабет никогда не рассказывала ему о трудностях, возникших теперь с ведением хозяйства. Но Лангли молчал, молчал, даже если Роза опаздывала к семейным трапезам или вообще на них не являлась. Правда, иногда в его голосе слышалось раздражение, но даже самые резкие его слова смягчались, когда он обращался к Розе.
– Для женщины в вашем положении, Роза, самое главное – это спокойствие. Вы должны думать о ребенке.
– Думать о ребенке! – уже наедине со мной бушевала Роза. – Он только и думает об этом ребенке. Иногда мне становится интересно, а кто, собственно, его ждет?! Обо мне хоть кто-нибудь вспомнил?! Он мне и шагу не дает отсюда ступить! Не позволяет даже прогуляться в Брайтон, чтобы подышать там морским воздухом, потому что это, видите ли, слишком далеко от дома. Не знает, а говорит: ведь только три месяца следует быть особенно осторожной.
Вот поэтому Джон Лангли и нуждался во мне. Он знал, что мы с Розой подруги, что я ее нисколько не боюсь и что иногда она даже прислушивается к моим советам. В Мельбурне у нее не было друзей, и, как ни странно, Лангли догадывался, что Розе нужна какая-нибудь женщина, с которой можно было поговорить, и не такая, как Элизабет. Часто мы вместе ходили с ней по магазинам – Джон Лангли разрешил записывать все ее покупки на свое имя, и Роза пользовалась этим правом, не задумываясь. Я, как могла, удерживала ее от бессмысленных приобретений – каких-нибудь причудливо украшенных шляпок и зонтиков – и оттаскивала ее от витрины ювелирного магазина, когда она замедляла возле нее свои шаги. Однако в магазин Лангли Роза никогда не ходила.
