Цецилия – рачительная хозяйка, зачем ей создавать себе лишние хлопоты, замуровывать ход, который, конечно же, еще пригодится? Тем более что о секретной педали не знает никто, кроме самой аббатисы и Троянды. Но Троянда – Цецилия в этом убеждена – умерла, убита! Значит, ход свободен и ничто и никто не помешает им спасти Гвидо…
Но почему – им? Зачем Троянде в этом деле еще кто-то? Вполне может сама проникнуть в монастырь под покровом ночи – и уйти оттуда вместе с узником. А вдруг ночью сад стерегут? Вдруг стража что-то заметит? Опять же – вдруг Гвидо так ослабел, что его придется нести? Hаверняка придется – он же перенес пытки. Один-два надежных человека ей не помешали бы, конечно. Но больше просить этих людей она не станет. Ничего, наймет на пристани пару-тройку лаццарони [46]. Троянда на миг задумалась: а на какие деньги она это сделает? Или с ними придется расплатиться иначе?.. Ладно, об этом она подумает, когда дойдет до дела. А сейчас – прочь отсюда. Хватит с нее растерянных взглядов Васятки, ехидных – Прокопия и непонятных, загадочных – Григория. В конце концов… в конце концов, эта ночь…
Мысли были обволакивающе-опасны, и Троянда, отмахнувшись, бросила:
– Ладно. Забудьте, что я говорила. Обойдусь сама. Прощайте! – И ринулась к двери, не позволив себе даже взглянуть на Григория, не давая слабости завладеть собою, как вдруг раздался возглас:
– Погоди-ка! – И она замерла, вконец изумленная: ее окликнул Прокопий!
Она оглянулась, не веря ушам, но и правда: Прокопий торопился к ней, бормоча:
– Погоди! Экая ты прыткая! Такие дела с наскоку не решают. Надо подумать, потолковать…
– Об чем же тут толковать? – удивилась Троянда. – Все просто: да или нет. Нет так нет!
– Погоди! – сердито сверкнул глазами Прокопий. – Нет-то оно, конечно, нет… скажи только: ежели твой муженек художник, так, может, знает он здешнего синьора по имени Пьетро Аретино?
Троянда вытаращила глаза.
Григорий присвистнул:
– Ну, хитер же ты, братка!
– Ищи умного в лавке! – поддакнул Васятка.
Лицо Прокопия от этих слов на миг расцвело безудержной мальчишеской улыбкой, но тут же приняло свое обычное хитровато-недоверчивое выражение.
– Так знает или нет?
– А если знает, то что? – в тон ему спросила Троянда, немного придя в себя от неожиданности.
– Ничего. Просто спрашиваю. За спрос, как известно, денег не берут! – усмехнулся Прокопий.
– Знать-то знает… – туманно ответила Троянда. – Но, может, и нет…
– Как это? – не понял Васятка, а Григорий отвернулся, скрывая смешок.
– Ты, молодка, голову нам не морочь! – рассудительно проговорил Прокопий с видом почтенного старца, разговаривающего с девчонкой. – Суть вот в чем. У нас до этого синьора Аретино дело первейшей важности, однако никак не можем мы найти к нему подхода. Вдобавок дело секретное. И вот ежели, к примеру, твой муж взялся бы за нас похлопотать перед тем Аретино, мы б его спасать пошли с охотою. Ну а ежели нет… чего тогда попусту головой рисковать?
– Он знает Аретино! – севшим от волнения голосом быстро сказала Троянда. – Обещаю, что сведу вас, если вы спасете Гвидо.
– Гвидо? – озадачился Васятка. – А это кто ж таков?
– Кто-кто! Дед Пихто! – рявкнул Григорий, вдруг впав в такую ярость, что даже руки у него затряслись. – Мужа ее так зовут, неужто не понятно тебе, дубина стоеросовая?!
И вышел из каюты, шарахнув дверью о косяк.
Издавна на колокольне Сан-Марко несла вахту стража, наблюдавшая за появлением близ берега вражеских судов – или возникновением пожаров в городе. Еще колокольня служила маяком для кораблей, возвратившихся из дальнего плавания. Она значилась во всех лоциях как самый приметный ориентир для судов, приближающихся к Венеции. Днем в лучах солнца ярко сверкал золоченый ангел, а ночью наверху башни зажигали сигнальный огонь. Горел он и сейчас. И колокол звонил – тихо и печально.
– Кого-то казнили в тюремных подвалах Дворца дожей, – шепнула Троянда, ни к кому не обращаясь, но Григорий услышал и покосился на нее:
– Откуда ты знаешь?
– Слышишь? Это звонит Малефичио – самый маленький колокол Сан-Марко. Maleficio означает «преступление»: его звон оповещает народ о свершившейся казни.
– Царство небесное! – перекрестились Григорий с Васяткою, и Троянда, эхом отозвавшись: «Царство небесное!» – тоже осенила себя крестным знамением. Спутники поглядели на нее косо, и только тут Троянда сообразила, что крестилась не справа налево, по-православному, а слева направо, как привыкла в монастыре. Никто ей ничего не сказал, но, спеша загладить свою оплошность, она затараторила:
– У Сан-Марко несколько колоколов, и всякий имеет свое название, всякий в свое время звонит. Самый большой из них Марангона (Marangoni – ремесленники, столяры, – пояснила она) – будит Венецию по утрам, призывает людей на работу и возвещает о предстоящем заседании Большого совета. Сразу вслед звонит Троттьера. Trotto означает – в спешке, и назван он так потому, что при его звуке члены Большого совета должны уже спешить во Дворец дожей. Нона отмечает полдень, Мецца-терца сообщает о заседании сената, ну и Малефичио… это я уже говорила.
Ей никто не ответил: Григорий и Васятка ловко подняли лодку на гребень волны, правя к берегу.
Они приближались к городу, и на горизонте, мрачная, темная, едва различимая в бледном свете луны, выступала Венеция со своими зданиями и тусклыми огнями, подобная похоронной процессии с ее гробами и факелами, застывшей на безграничном пространстве.
Слева, в необычайном безмолвии, углубился в берег канал Орфано, неподвижный и пустынный; это спокойствие черной и сияющей воды пронзило Троянду страхом. Взор ее утонул в холодной глуби. Какое страшное бытие немой ночной воды!
Лодка скользила дальше. Церкви и дворцы вырастали по обе стороны канала, и отражения их плавали на воде, как призраки. Меж двух домов открылся Сан-Марко, и его очертания вспороли мрак бесчисленными своими остриями и закруглениями. Мелькнула площадь с ее колоннами и колокольней меж двух рядов фонарей, подобная фантастическому видению, вызванному волшебником, – и лодка углубилась в боковые каналы, окольными путями пробираясь к Мизерикордии.
Венеция спала; лишь изредка фонари отражали в воде свой трепещущий сноп; ни одной фигуры не было видно, не слышалось никакого шума, только иногда покрикивал полусонный баркайоло, медленно влача по волнам одинокую гондолу. То и дело лодка пронизывала темное пространство под мостом, потом медленно скользила вдоль основания какого-нибудь дворца, невидимого в непроницаемой, будто в погребе, тени. Изредка тьма рассеивалась: был виден одинокий фонарь, уныло дрожащий в ночи и бросающий свое белое мерцание на черную лоснящуюся поверхность воды. Когда канал особенно сужался, слышно было, как волны плещут о разбитую лестницу, об изъеденный фундамент. Случайный лунный луч высвечивал окна с железной решеткой или покрытую плесенью стену, а вокруг путаницу переплетающихся каналов – извилистых вод, уходящих вглубь между неведомых очертаний.
