Морис вздохнул, и друзья направились к Старой улице Сен-Жак.
По мере того как они приближались к ней, все отчетливее слышался сильный шум; друзья видели растущее зарево, слышали патриотические песни, которые днем, под солнцем, в боевой обстановке, казались героическими гимнами, но ночью, при свете пожара, приняли мрачный оттенок опьянения каннибалов.
— О, Боже мой! Боже мой! — произнес Морис, забывая о том, что Бог упразднен.
Он продолжал идти; его лоб покрылся потом.
Лорен посмотрел на идущего Мориса и прошептал сквозь зубы:
Когда любовь захватит нас,
Тогда прощай благоразумье![12]
Казалось, весь Париж отправился к театру описанных нами событий. Морис должен был пройти сквозь строй гренадеров и ряды представителей различных секций, потом сквозь тесные толпы той всегда яростной, всегда возбужденной черни, что в ту эпоху, вопя, носилась от зрелища к зрелищу.
Приближаясь к цели, Морис, который шел в страшном нетерпении, все больше ускорял шаг. Лорен едва успевал за ним, но он слишком любил друга, чтобы оставить его одного в такой момент.
Почти все было кончено: огонь из сарая, куда один из гвардейцев швырнул горящий факел, перекинулся на деревянные мастерские, построенные с большими просветами для циркуляции воздуха; горел готовый товар; начал гореть и сам дом.
— О! Боже мой! — воскликнул Морис. — А если она вернулась и ждала меня в какой-нибудь из комнат, окруженная пламенем, ждала меня, звала меня…
И, полуобезумевший от горя, Морис, предпочитая скорее верить в безрассудство той, кого он любил, чем в ее предательство, очертя голову бросился в дверь павильона, еле видневшуюся среди клубов дыма.
Лорен по-прежнему шел за ним; он пошел бы за ним и в ад.
Крыша пылала; огонь начинал охватывать лестницу.
Морис, задыхаясь, прошел по второму этажу, по гостиной, по комнатам Женевьевы, шевалье де Мезон-Ружа, по коридорам. Прерывающимся голосом он звал:
— Женевьева! Женевьева!
Но никто не отзывался.
Вернувшись в первую комнату, друзья увидели, что пламя уже охватывает дверь. Не слушая криков Лорена, который указывал ему на окно, Морис прошел сквозь пламя.
Потом через двор, заваленный разбитой мебелью, он побежал в дом, проник в столовую, прошел через гостиную Диксмера, кабинет химика Морана. Везде было полно дыма, каких-то обломков, битого стекла. Огонь уже достиг этой части дома и стал ее пожирать.
Так же как и в павильоне, Морис обошел всё; он не пропустил ни одной комнаты, ни одного коридора. Он даже спустился в подвалы: вдруг Женевьева, спасаясь от пожара, укрылась там.
Никого!
— Черт возьми! — не вытерпел Лорен. — Ты же видишь, здесь никто не выдержал бы, кроме саламандр, но ведь мы ищем не это сказочное животное. Пойдем, спросим у тех, кто здесь был. Может, кто-нибудь видел ее.
Увести Мориса из дома удалось буквально силой, надежда удерживала его одной из своих тончайших нитей.
Они начали поиски: обошли всю округу, расспрашивали встречных женщин, обшаривали все проходы, но все оказалось безрезультатно. Был час ночи. Морис, несмотря на свое атлетическое сложение, чуть не валился от усталости. Наконец он отказался от своих поисков, от беготни, от постоянных стычек с толпой.
Лорен остановил проезжавший фиакр.
— Дорогой мой, — сказал он Морису, — мы сделали все, что в человеческих силах, чтобы найти Женевьеву. Мы совсем измотаны, мы обгорели, мы чуть не поссорились из-за нее. Как бы требователен ни был Купидон, он не может потребовать большего от того, кто влюблен, а тем более от того, кто не влюблен. Давай сядем в фиакр и отправимся по домам.
Морис молча повиновался. До его дома они доехали не обменявшись ни единым словом.
В тот момент, когда Морис выходил из экипажа, они услышали, что в его квартире закрылось окно.
— Вот хорошо, — сказал Лорен, — тебя ждут, мне будет спокойнее. А теперь стучи.
Морис постучал, дверь открылась.
— Спокойной ночи, — пожелал ему Лорен. — Утром я зайду за тобой.
— Спокойной ночи, — машинально ответил Морис.
И за ним закрылась дверь.
На первых ступенях лестницы он увидел своего служителя.
— О гражданин Ленде! — воскликнул тот. — Сколько же волнений вы нам доставили!
Слово нам поразило Мориса.
— Вам? — переспросил он.
— Да, мне и той дамочке, что ожидает вас.
— Дамочке! — повторил Морис, считая, что сейчас совсем не время отзываться на воспоминания, связанные с кем-нибудь из прежних подруг. — Хорошо, что ты сказал мне об этом, я переночую у Лорена.
— О, это невозможно. Она стояла у окна, видела, как вы вышли из фиакра, и воскликнула: «Вот он!»
— Ну и что? Какое мне дело до того, что она меня знает? У меня сейчас нет настроения предаваться любви. Поднимись и скажи этой женщине, что она ошиблась.
Служитель хотел было идти, но остановился.
— Э, гражданин, — сказал он, — вы не правы. Дамочка и так очень грустна, а мой ответ приведет ее в полное отчаяние.
— Но скажи хотя бы, как она выглядит? — спросил Морис.
— Гражданин, я не видел ее лица, она закутана в накидку и плачет. Вот и все, что я знаю.
— Она плачет! — воскликнул Морис.
— Да, но очень тихо, сдерживая рыдания.
— Она плачет, — повторил Морис. — Выходит, на свете есть кто-то, кто настолько любит меня, чтобы до такой степени беспокоиться из-за моего отсутствия?
И он вслед за служителем медленно поднялся наверх.
— Вот и он, гражданка, вот и он! — закричал слуга, стремительно входя в комнату.
Морис вошел за ним.
В углу гостиной он увидел трепещущее существо, прятавшее лицо в подушки, — женщину, которую можно было бы счесть мертвой, если бы не конвульсивные вздохи, сотрясавшие ее тело.
Знаком он приказал служителю удалиться.
Тот повиновался и закрыл за собой дверь.
Морис подбежал к молодой женщине; она подняла голову.
— Женевьева! — воскликнул молодой человек. — Женевьева, вы у меня! Боже мой, я, наверное, сошел с ума?
— Нет, друг мой, вы в своем уме, — ответила молодая женщина. — Я обещала быть вашей, если вы спасете шевалье де Мезон-Ружа. Вы его спасли, и я здесь! Я ждала вас.
Морис неверно понял смысл этих слов; отступив на шаг, он с грустью посмотрел на молодую женщину.
— Женевьева! — тихо произнес он, — так значит, вы не любите меня?
Взгляд Женевьевы затуманился слезами. Она отвернулась и, прислонившись к спинке софы, разразилась рыданиями.
— Увы! — сказал Морис. — Вы и сами видите, что больше не любите меня. И не только не любите, Женевьева, но и испытываете ко мне что-то вроде ненависти, раз вы так отчаиваетесь.
