Лицо Мартина осталось столь же бесстрастным, только дыхание стало прерывистым. Джоанна впервые так заговорила с ним после его признания. А до этого все время отворачивалась и сторонилась. Но сейчас… Он боялся поверить, что она изменилась. И все же решился сделать к ней еще шаг.
— Я всегда буду заботиться о вас, миледи. Вы для меня все.
— Тогда обними меня!
Он, казалось, не поверил и, когда она шагнула к нему, даже отступил.
— Джоанна, я ведь все тот же Мартин, приемыш евреев, наемник, человек без чести, лжец…
— Не говори больше об этом! — Она закрыла лицо руками. А потом взглянула на него из-под упавших на глаза волос и взволнованно произнесла: — Я знаю все о тебе. Как и знаю, что ты все для меня сделаешь. И пока мы здесь, пока мы свободны от всех условностей мира, разве мы не можем просто остаться самими собой, двумя беглецами, которых влечет друг к другу.
И вдруг заплакала. Но это были слезы облегчения, словно она выпускала из себя последнюю боль. Когда же он обнял ее, она навзрыд расплакалась, приникнув к его груди, обняла, спряталась у его сердца.
Наверное, эти слезы копились в ее душе слишком долго, и теперь Джоанна не могла их остановить. Но какие же сладкие были эти слезы! Она и не знала, что можно так глубоко плакать от счастья. Мартин ее отвел куда-то в сторону, она покорно шла, а потом сидела у него на коленях, и он обнимал ее, баюкал, укачивал, как ребенка. И самое странное, что в какой-то миг она увидела, что и в его глазах блестят слезы. Джоанна положила ему голову на плечо, а он стал покрывать легкими поцелуями ее лицо. Она замерла в его руках, чувствуя себя невероятно уютно, согреваясь и успокаиваясь, как ребенок. Но ребенком она не была. Она была женщиной с горячей кровью, и ее держал в объятиях мужчина, который и научил ее быть женщиной.
Мартин почувствовал, как изменилось ее дыхание. Из прерывистого стало ровным, потом глубоким, тяжелым… И когда она повернула к нему лицо, он сразу нашел ее губы, послушно открывшиеся ему навстречу, горячие, влекущие, вкус которых он помнил и знал, о которых тосковал в ночи, глядя, как она засыпает в стороне от него, завернувшись в свое пыльное покрывало. Сейчас же, когда он гладил ее спину, запускал пальцы в эти потоки рассыпающихся волос, она отзывалась страстно, почти болезненно, жадно.
И все же Мартин не спешил. Они лежали под кронами пальм на его бурнусе, и он ласкал ее медленно, неспешно, словно вновь открывая для себя как самое бесценное сокровище. Будучи всю жизнь воином, Мартин по натуре был нежным, поэтому испытывал огромную радость, оттого что доставлял удовольствие любимой. К тому же, какова бы ни была его страсть к Джоанне, благодарность и уважение к ней, которые переполняли Мартина сейчас, были еще больше. И слияние их получилось нежным, ласковым, оба двигались медленно, наслаждаясь каждым мигом, и экстаз пришел как исцеление, какое оба искали друг в друге. Они улетели в мир блаженства почти невесомо, словно в небеса…
Потом они долго сидели обнявшись и разговаривали. Или целовались, как влюбленные подростки, только открывшие для себя радость первых лобзаний. Ведь любовь может быть такой яркой, если находить в ней новизну. А для Мартина новизной в этот раз было счастье от осознания, что любимая женщина приняла его таким, каков он есть. Никаких тайн — какое облегчение! Для Джоанны же эта вновь вернувшаяся любовь была прорывом сквозь боль и разочарование, когда ей уже не на что было оглядываться. Пройдя сквозь все и все узнав друг о друге, они вернулись к своей любви, как будто одержав победу над целым миром, забыв все печали и сомнения… В небе загорались звезды, всплывал яркий месяц, непрерывно стрекотали цикады…
То, что Мартин с Джоанной помирились, Эйрик с Иосифом поняли, когда увидели, как они идут, держась за руки. Показавшись из темноты, они так и сели у костра рядом, плечо к плечу, и слушали разговоры бедуинов. В основном те говорили о верблюдах — эта тема для кочевников была неисчерпаема, так как именно верблюды являлись основой благосостояния бедуинского рода, их средством передвижения, их едой и одеждой, даже объектом вдохновения. Джоанна хохотала, слушая, как ее саму сравнивают с верблюдицей — стройной, большеглазой и грациозной. Кочевники с удивлением поглядывали на нее, еще недавно такую замкнутую и молчаливую, а теперь смеющуюся по любому поводу. Она же была так счастлива, что без всякого сожаления отдала завистливой Камиле свои украшения из ляпис-лазури и серебра — пусть всем будет хорошо, когда сама Джоанна получает от жизни столько удовольствия. И она совсем не думала о том, что это еще не конец, что впереди их ждет долгий опасный путь.
Именно о дальнейшем пути заговорил с ней Мартин на другой день:
— Шейх Хабиб был великодушен, позволив нам гостить в стане сколько угодно, но на самом деле для бедуинов непозволительная роскошь — каждый день резать для гостей барана или козу, как повелевает им закон гостеприимства. И я не удивлюсь, если нам вдруг начнут предлагать несколько коз, чтобы мы сами содержали себя в становище. Но это будет означать, что нас готовы принять в племя. Если же мы откажемся, то выразим свое пренебрежение к ним. Поэтому, чтобы не возникло подобных недоразумений, мы уже завтра отправимся в путь.
К скорейшему отъезду путников вынуждало и возвращение в кочевье отсутствовавших в набеге мужчин племени. Они вернулись на рассвете третьего дня, некоторые из них были ранены, харкали кровью, но остальные вели навьюченных награбленным добром лошадей, а следом плелись захваченные невольники со связанными руками и плачущие женщины, несшие в платках за спиной маленьких детей. Шейх был доволен полученной добычей и рабами, хотя, как оказалось, не всем его воинам повезло получить выгоду в набеге. Сын пастуха Кутайбы, в палатке которого устроились путники, вернулся в стан с пустыми руками, он был зол и довольно угрюмо поглядывал на гостей. Причем его внимание особенно привлекала Джоанна, он не сводил с нее глаз, что раздражало Камилю, и она сказала гостям, что, когда муж ляжет отдыхать, им лучше поскорее уехать.
— Шейх не станет ругать своего воина, если он захочет поправить дела, забрав себе женщину из эль-тееха, — объяснила она Мартину. — Но вы ведь не отдадите ее, будете драться, и если убьете моего мужа, то шейх Хабиб уже не будет к вам столь благодушно настроен. Поэтому, когда стемнеет, я отправлю с вами моего сына Дуду и он проведет вас через горы к караванной дороге на Хеврон.
Мартин даже поблагодарил бедуинку. Спутникам же сказал:
— Думаю, через несколько дней мы окажемся у Хеврона, а оттуда уже и до Иерусалима рукой подать.
