Разумеется, Сусанна Юрьевна могла тоже равно прельститься этой куколкой, но, наоборот, лишь потому, что начинала стареть.
Стареть не внешностью, а годами.
Высокская «барышня», о которой молва уже давно достигла до обеих столиц, была по-прежнему бесспорно, на взгляд всех, красавица. И не мало удивляло всех в Высоксе, что она с годами почти не менялась ни капли. Те, кто давно знал Сусанну Юрьевну, находил, что она только пополнела немного… Те же правильные черты и тот же чистый цвет лица, та же стройность и пышность стана и, наконец, та же вечная усталость или вечная лень, которая так очаровывала всех, очаровала когда-то и Дмитрия Басанова.
После покушения Гончего и раны, от которой она хотя болела и недолго, но которая повлияла на нее нравственно, она сильно похудела… После внезапной смерти старика-дяди, которая страшно поразила ее, хотя настоящая причина этого была никому неведома, она заметно изменилась и, пожалуй, даже постарела года на два.
Но началась в Высоксе новая жизнь. Гнета старика-дяди не было. Условия его смерти были позабыты, и Сусанна быстро оправилась снова и снова расцвела.
Сначала Сусанна не обратила на Бобрищева никакого внимания. Он был слишком юн, казался мальчиком. Но когда она заметила вдруг странное отношение к себе этого возмужавшего красавца, то, разумеется, тотчас же увлеклась им. Но если со стороны Сусанны вскоре явилось искреннее увлечение и чувство, то со стороны молодого человека было одно лукавство, один расчет честолюбца. Это был первый любимец красавицы, который нисколько не был увлечен ею, а лишь притворялся. Но теперь, спустя два года, отношения были уже не те. Судьба наказывала Бобрищева, так как красавица начинала иногда чувствовать к нему даже отвращение.
Между тем за все эти восемь лет Сусанна, вспоминая свое прошлое, давнишнее и недавнее, мысленно признавалась себе, что как оно ни странно, а между тем из всех ее любимцев, за исключением одного блестящего графа Мамонина, она все-таки, Бог весть почему, всего сильнее любила Аньку. Связь эта была сравнительно краткая, но бурная и оставила глубокие следы.
Злоба, явившаяся на смену любви после его злодейского покушения, будто не уничтожила в сердце следов какого-то необъяснимого чувства.
Сусанне самой казалось странным, что она всех своих любимцев до Аньки и после него сравнивала с ним, простым писарем из холопов. И в ее представлении Анька стоял головой выше всех. Отчего это произошло, она сама не знала. Потому ли, что этот простой писарь был умнее всех других, энергичнее, или потому, что не все любили ее, а этот боготворил?.. Когда Сусанне теперь случалось вспоминать ночную сцену на балконе, как Анька бросился на нее и в исступлении наносил удары ножом, — это воспоминание не возбуждало в ней злобы или ненависти… в ответ на эти мысли и ощущения она отвечала одним словом:
«Колдовство!..»
Чаще же всего, вспоминая об Аньке, она говорила себе:
«Вот этот любил! А эти все и не умеют любить, какие-то кисляи… Он мною владел, будто барин холопкой! А эти все — мелкота, собачонки… ни ума, ни воли, ни силы!»
И иногда у Сусанны являлось желание повидать этого злодея, который лишь случайно не убил ее на месте. Но вместе с тем, конечно, страх и боязнь этого человека оставались по-прежнему. Убежденная твердо в том, что такой человек, как Гончий, должен непременно продолжать ее любить, она всегда опасалась, что он явится в Высоксу снова. А если явится, то конечно, снова со злым умыслом из ревности и с отчаяния.
Поэтому весть, принесенная Змглодом, страшно поразила ее. Но чувство, связывавшее ее с этим прежним любимцем, было именно «колдовство», ибо Сусанна, долго размышляя, теперь решила не просто отделаться от этого пугала ее жизни, а отомстить за его два злобных деяния. И отомстить примерно: потешиться!..
Целых две ночи при совершенной бессоннице Сусанна думала об Аньке, что он в Высоксе, что, может быть, он среди ночи бродит по ближайшим к дому аллеям или у самого дома, может быть, даже около дверей винтушки. И не будь там рунта на часах, то она бы, конечно, могла бояться того же, что случилось с Аникитой Ильичом: долго ли подняться по лестнице, взломать дверь в спальне и зарезать ее точно так же, как Змглод задушил старика.
Иногда ей ясно представлялось, что Анька среди ночи одним ударом зарежет рунта, поднимется по лестнице и явится перед нею. Но она обезоружит его лаской, в объятиях, горячими поцелуями!.. И это будет не притворство. Да, не притворство, не обман… Что же это? Разве это не колдовство?! И вместе с тем, обдумывая, каким образом, поймав Аньку, отомстить ему, Сусанна обдумывала свою месть с каким-то наслаждением изуверки. Она мечтала о казни Аньки, как мечтают о свидании с любовником. Она мечтала и придумывала, как велит истерзать его, извести. И при этом млела, как если бы мечтала о том, как будет обнимать и целовать его.
И кончилось тем, что она надумала своему бывшему любимцу такую казнь, какую не придумал бы никогда сам строгий и грозный Аникита Ильич.
Впрочем, он всегда говорил:
— Людей наказывать должно — это учение. А терзать людей — грех!..
Сусанне же теперь именно страстно хотелось не наказать, не чувство мести утолить, как жажду, а утолить какое-то другое чувство, безымянное и ей непонятное. А утолить его можно только одним терзанием этого человека, и если возможно, то на глазах.
На третий день, когда Сусанна объяснила Анне Фавстовне, что она надумала, то женщина изумленно поглядела на барышню, разинув рот.
— Что же это будет? — сказала она. — Ведь это, пожалуй, дойдет не только до наместника, но и до столицы. И как бы вам неприятностей не нажить. Помните, была помещица Салтычиха. Ее по приказу государыни в подвал под колокольню Ивана Великого заперли и, как зверя, народу показывали. А ведь она этакое, что вы надумали, вряд ли делала когда. Уж лучше, право, прикажите тайно застрелить, как Денис Иванович сказывает.
— Нет! Я хочу, чтобы он жив был! — резко ответила Сусанна.
— Зачем? Чтобы мучить?
— Да. Именно, чтобы мучить. Знать вот, сидя тут, что он терзаем.
— Не знала я за вами такого, — удивилась Угрюмова наивно. — Я думала, вы добрая…
— И я не злая, Анна Фавстовна. Ни с кем я никакого мучительства творить не стала бы. Хоть бы даже собаку простую, и ту не стала бы терзать. А он, Гончий, другое дело. Я желала бы на своих глазах, даже своими руками его… его… не знаю, как и сказать… век бы желала терзать и была бы счастлива…
— Грех это. Только грех.
— Нет! Не грех, а колдовство! — вдруг вырвалось у Сусанны.
— Колдовство? — изумилась Угрюмова.
