– Бежим, – шепнула Дашка.
Яшка диким взглядом посмотрел на скорчившегося на полу приказчика, схватил за руку невесту и понесся к дверям. За ним кинулись Гришка и Маргитка.
Они остановились только в Столешниковом переулке, и Яшка, едва переведя дыхание, с размаху ударил сестру по лицу:
– Доигралась, стерва? Из-за тебя человека убили!
Маргитка, заплакав, села на мокрый тротуар. Бриллиантовое колье еще было на ней. Яшка сорвал его, бросил на мостовую:
– Только посмей поднять!
– Оставь ее, – вмешалась запыхавшаяся Дашка. – Она же не виновата, он бы все равно выстрелил...
– Всегда я... все я... Во всех грехах смертных – я одна... Нет хуже меня никого... – Маргитка плакала навзрыд. – Да что я – шлюха вавилонская, что ли? Что ты ко мне пристал? Я не хотела ничего такого! Он же под марафе-е-етом был, ничего не сообража-ал...
– Ну, ладно, не вой, – немного смущенно буркнул Яшка, протягивая сестре руку. – Вставай, пойдем домой понемножку.
– А... как же брильянты, Яшенька? – растерянно спросила Маргитка, поднимаясь на ноги. – Все-таки дорогая вещь... И на мне вон сколько еще понавешано... Ты не думай, я себе нипочем их не возьму теперь! Но только...
– Сымай. Завтра снесу в магазин. И бог тебя упаси проболтаться кому!
Икая и всхлипывая, Маргитка принялась снимать с себя украшения. Яшка, насупясь, наблюдал за ней. Затем сунул сверкающую пригоршню в карман и с досадой сказал Дашке:
– Вот черт, и сережки тебе не взяли...
– Брось, другие купим.
Вздохнув, Яшка задрал голову, посмотрел на небо. На нос ему упала холодная дождевая капля.
– Ну, пошли домой. Расскажем отцу, наверняка Маргитку прятать надо будет. Какой теперь Крым, едрена Матрена...
Прятать Маргитку не пришлось: после убийства в ювелирном магазине Паровоз как в воду канул. Кое-кто уже поговаривал, что Сенька «подорвал»{Сбежал.} из Москвы от греха подальше, но знающие люди уверенно возражали: «На Хитровке хоронится». Взбудораженные убийством полицейские две недели носились по всем закоулкам Москвы в поисках Паровоза, но найти его не сумели. Стало известно, что этим делом лично занялся обер-полицмейстер Москвы и Сенькины дела теперь хуже некуда. На всякий случай Митро с неделю продержал дочь у родни в Марьиной Роще, но Паровоз не давал о себе знать, и Маргитка снова появилась в хоре – к вящей радости поклонников и Гришки. Все «подаренные» Маргитке Паровозом украшения Яшка и Митро на другой же день отнесли в магазин, но принимал их старший приказчик: хозяин, убитый смертью сына, лежал в постели.
Погода в городе испортилась окончательно. Теперь уже было видно, что осень на подходе. Липы и ветлы на Живодерке совсем вызолотились, клен во дворе Большого дома стоял весь в красном, сухие листья вертелись в сыром воздухе, липли к мокрым тротуарам. Блеклое небо то и дело затягивалось тучами, лил дождь, в лужах посреди улицы свободно плавал утиный выводок. Цыгане, прыгая по грязи, ругались: «Хоть бы соломы насыпали, черти...» Кто должен сыпать эту солому – оставалось неизвестным. Городским властям не было никакого дела до запущенной цыганской улочки.
Скуку этих дождливых дней лишь слегка разогнало появление в Большом доме племянницы мадам Данаи. Анютка пришла в длинном черном платье со стоячим воротничком, в перчатках и ботинках на каблуках, с уложенными во «взрослую» прическу волосами. С порога она потребовала Дмитрия Трофимыча. Когда заспанный Митро спустился вниз, Анютка поздоровалась и изложила свою просьбу: она-де мечтает всем сердцем петь в цыганском хоре. Растерявшийся Митро все-таки сообразил спросить, знает ли об Анюткиных мечтаниях Яков Васильич, которого, как на грех, не было в городе. Анютка с достоинством ответила, что «они меня в хор ангажировали еще до Пасхи, да у меня времени не имелось». Митро, знающий о голосе девчонки, не сомневался, что так оно и было, однако предложил Анютке прослушивание. Та согласилась, встала посередине залы, подождала, пока с верхнего этажа, из кухни и со двора сбежится весь дом, положила одну руку на рояль, вторую, усталым движением, – на грудь, слегка улыбнулась и чуть заметно через плечо кивнула взявшему гитару Митро. Начать ей не дал громовой хохот: цыгане поняли, что девчонка копирует манеру Насти. Сама Настя смеялась громче всех, упав на диван и вытирая слезы.
– Ну, молодец, девочка! Гитаристу киваешь, а что петь будешь – не говоришь. И романсы мои исполнять собираешься?
– Охти, самое главное забыла!.. – спохватилась Анютка. – Дмитрий Трофимыч, сделайте милость, «Звенит звонок»...
Цыгане снова покатились со смеху: эту уличную песенку распевали по всей Москве, но исполнять ее в хоре казалось сущим моветоном. Митро, сам едва сдерживающийся, чтобы не расхохотаться, быстро нашел нужные аккорды, взял вступительный, и Анютка запела:
Звенит звонок на счет сбираться,
Ланцов задумал убежать…
Уже с первых звуков в зале смолк смех. К концу первого куплета воцарилась полная тишина. А когда Анютка закончила, Настя встала с дивана и, подойдя к Митро, с улыбкой сказала:
– Ну, вот тебе и сопрано на верхи. А то все бранишься, что цыганки гудят, как трубы.
Митро, однако, заявил, что последнее слово будет за Яковом Васильевичем, когда тот вернется, но в хоре не сомневались: Анютка принята. Над Гришкой уже шутили в открытую, тот так же откровенно ругался в ответ, посылая насмешников ко всем чертям. Маргитка презрительно улыбалась, но, казалось, происходящее мало ее занимает, во всяком случае, прилюдно они с Анюткой не скандалили. Сама Анютка помалкивала, учила новые романсы и Гришку не трогала. «Осторожность усыпляет, – решили цыгане. – А только парень успокоится – она его и заглотит. Хитрая девка!»
В пятницу с самого утра шел ливень. Цыгане шатались по дому сонные и злые, не хотелось ничего делать, никуда идти. Не нужно было ехать и в ресторан: у Осетрова в главном зале обвалился кусок штукатурки, и нанятые на Тишинке мастера спешно приводили «заведение» в должный вид.
К вечеру все понемногу сползлись в нижнюю комнату, Илона принесла самовар, но даже выставленные на стол сушки и крендели не подняли цыганам настроения. По окнам стучал дождь, капли бежали по стеклу, шелестели на крыше, нагоняя еще большую тоску. Маргитка села было за рояль, начала наигрывать польку, но тут же бросила. У молодых цыган на диване шла вялая игра в дурака, но играли лениво, без всякого азарта. Яшка сидел на полу, трогал гитарные струны, вполголоса напевал «Наглядитесь на меня», посматривал на сидящую возле рояля Дашку. Та, словно чувствуя его взгляд, чуть заметно улыбалась. С подоконника за этой идиллией с недовольством наблюдал Илья. Свадьба дочери должна была состояться через неделю, но до сих пор он не мог смириться с тем, что Дашка уходит из семьи.
