Нося его в себе, я повадилась ходить на рынок, чтобы купить нам подходящего кота. Однажды я вернулась домой вместе с серым в полоску зверем – с розовым носиком, зелеными глазами и маленьким отвисшим брюшком. Но, самое главное, на лбу у него красуется буква «М», как у всех полосатых кошек, которых Дева Мария выбрала для того, чтобы они баюкали младенца Иисуса в колыбели. Жена рыбака, которая продала мне его, уверяла, что он отлично помогал ей ухаживать за детьми.
Теперь, когда уже стало поздно думать об этом, мне вдруг стало страшно рожать сына от мужчины с Севера. Я – всего лишь маленькая венецианка с пухлыми бедрами, но кости у меня хрупкие, как у птички. А он – высокий огромный мужчина с крепкими длинными костями. А что, если я умру, родив крупного, чудовищного малыша, который разорвет меня пополам?
Меня преследует и еще один страх: я боюсь быть матерью. Я не готова потерять себя, чтобы стать чьей-то матерью. Я боюсь, что во время родов моя душа переселится в ребенка, а я перестану существовать.
…Здравствуй, дева, чей нос отнюдь не носик, Некрасива нога, глаза не черны, Не изящна рука, не сухи губы, Да и говор нимало не изыскан… И в провинции ты слывешь прекрасной? И тебя с моей Лесбией равняют? О, не смыслящий век! О, век не тонкий!
Проклятье детских трупиков долгие годы омрачало берега Венеции. Нередко рыбаки находили в сетях вместе с уловом и разложившиеся детские тельца; особенно часто это случалось в водах, окружавших Сант-Анджело ди Конторта.
Через несколько месяцев после встречи с Рабино Симеоном Джентилию Угуччионе вызвали в покойницкую монастыря. Там ее нетерпеливо поджидала одинокая монахиня с неестественно светлыми волосами, тощая, как уличная кошка.
– Я слышала, ты умеешь шить, – резко бросила она.
– Да, немного.
– Ты сможешь сшить что-нибудь наподобие вот этого? – И монахиня приподняла крошечный саван, обтрепавшийся по краям. – Это для него, – добавила она, кивая на маленького ребенка с пустыми небесно-голубыми глазенками, похожими на прибрежную гальку, который лежал на одной из плит.
– Д‑думаю, д‑да, – заикаясь, пробормотала Джентилия.
– Вот и прекрасно, – сказала монахиня. – Надеюсь, ты будешь шить быстро. Нам их нужно много.
Вот так Джентилия стала похоронной швеей в Сант-Анджело ди Конторта. Ее долгие дни теперь до предела были заполнены усердной работой. Светловолосая монахиня оказалась права: трупиков было много.
Со временем она стала вести себя с Джентилией уже не так резко и грубо. По прошествии шести недель она, похоже, поняла, что на молчание девушки можно положиться, или же, что тоже не исключено, узнала о том, что у Джентилии нет подруг, с которыми она могла бы посплетничать.
Мертвецов было так много, что временами светловолосая монахиня сама бралась за иглу, ругаясь на чем свет стоит, когда ей случалось уколоться. Чтобы скрасить скуку, она рассказывала Джентилии историю каждого ребенка, а если не знала ее, то выдумывала сама.
Некоторые из детишек, по ее словам, умерли естественной смертью. Другие же, судя по досужим россказням, были умерщвлены ведьмами, которые забирали их маленькие души, просто возложив на них руки. Минутного прикосновения пальцев ведьмы оказывалось достаточно, чтобы здоровый ребенок заболевал неизлечимой болезнью и вскорости умирал.
– Его пожрала ведьма, – скорбели матери, глядя, как уходят от них малыши. Иногда они приносили своих детей в монастырь для благословения, хотя спасти их все равно не удавалось.
Джентилия с жадностью внимала этим историям. Она забрасывала светловолосую монахиню вопросами, желая вызнать самые нелицеприятные подробности, пока наконец рассказчице не прискучивало и та не обрывала ее.
Джентилия продолжала свои розыски и в других местах, требуя ответов от Бруно и Фелиса, когда те приходили навестить ее. Они попытались было поднять на смех Джентилию с ее жутковатыми расспросами, но отделаться от девушки не удавалось. В конце концов Фелис согласился удовлетворить ее любопытство, дабы избавить Бруно от чувства неловкости, которое вызывала в нем сестра.
А Джентилия спрашивала о поистине странных и чудных вещах! Фелиса изумлял и даже пугал проявляемый ею ненормальный интерес, точнее, его направленность. Откуда-то она почерпнула поверхностные знания о колдовстве и не только. Грубая и непритязательная правда жизни ее ничуть не интересовала; юную монахиню привлекали лишь события необъяснимые и сверхъестественные.
Он, не терзаясь угрызениями совести, старался, как мог, удовлетворить ее жажду знаний и забавлялся, излагая ей жуткие и нелепые басни. Иногда он пересказывал ей истории, которые шепотом поверяли друг другу завсегдатаи в тавернах; в других случаях давал волю своему воображению.
Вскоре благодаря Фелису Джентилия узнала, что некоторые ведьмы пускали в ход свое черное искусство, всего лишь измерив длину пеленки локтем или растопыренными пальцами.
– О да, Джентилия, – вздыхал он, – любая ведьма, которая хочет съесть ребенка, всего лишь делает над ним кое-какие знаки, говоря: «Да благословит Господь этого маленького bocconcino»[126], – и все, отныне малыш обречен на медленную смерть, чтобы стать кормом для злобной старухи и ее кошки.
Вспоминая рассказы Фелиса, Джентилия вздрагивала от удовольствия и вновь склонялась над шитьем.
* * *
В конце концов все оказалось не так уж страшно.
Живот мой был не больше живота любой другой венецианки. Повитуха была доброй и славной. И ребенок выскользнул из меня за какие-то несколько часов, о которых я предпочла бы больше не вспоминать. Опасности не было никакой, хотя повитуха, как положено, приготовила спринцовку со святой водой, чтобы окрестить малыша в моей утробе, если ей покажется, что он может умереть раньше, чем выберется на свет. По пути к нам она заглянула в Сан-Джакометто, чтобы освятить ее, и, войдя в мою комнату, положила спринцовку рядом с моей головой, словно ради того, чтобы утешить меня в тягостных страданиях. Ничего подобного! Ее вид внушил мне решимость сражаться до последнего! Я смотрела на нее и повторяла про себя: «Нет! Ею не придется воспользоваться! Ребенок родится благополучно, я останусь жива, и святая вода нам не понадобится».
Потому что я знала: если умру, то стану одной из fade, тех прекрасных женщин в белом, которые являются молоденьким девушкам, обещая им такую же красоту, как их собственная.
Повитуха отослала моего мужа прочь. Он не хотел оставлять меня одну, но родильная комната считается грешным и нездоровым местом, неподходящим для мужчин. Все эти долгие и трудные часы мне его отчаянно недоставало. Если я съедала слишком много vongole[127] или мидий и у меня начинал болеть живот, только он умел обнять меня так, что боль сразу проходила. Он потирал мне живот медленными круговыми движениями, пока я не засыпала, точно так же, как делал в Альпах, когда меня тошнило от сливок.
