– Вы любили человека, которого никогда не было, не реального человека, а свою фантазию, – добавила компаньонка.
– А вот тут вы ошибаетесь, – улыбнулась Кэтрин. – Он вполне реален.
О да, еще как реален, и Кэтрин его любит.
Монкриф позвонил. В комнату заглянул лакей. Хозяин бросил на него мрачный взгляд:
– Где Уоллес?
– Передвигает мебель, ваша светлость.
– Мебель? У нас что, больше некому этим заняться?
Лицо лакея побагровело.
– Ваша светлость, он помогает мисс Гортензии.
Монкриф откинулся в кресле и молча смотрел на лакея, стараясь сдержать гнев.
На пожаре он видел, как Уоллес пытался успокоить Гортензию. И дурак бы заметил взгляды, которыми они обменивались. Монкриф никому не рассказывал о том, что обнаружил в башне после пожара, когда разбирали обуглившиеся головешки. Кровать, то есть собранный остов кровати, оплавившийся серебряный подсвечник.
Несколько дней назад Гортензия сама пришла к Монкрифу и призналась, что в тот день, когда упала Кэтрин, это она, Гортензия, охваченная ужасом перед разоблачением, бросилась вниз по лестнице и нечаянно сбила Кэтрин с ног. Она не хотела навредить Кэтрин. Кэтрин собиралась заняться инвентаризацией, а Гортензия как раз поджидала своего любовника. Женщина не назвала его имени, но Монкриф и сам догадался. Уоллес был на несколько лет моложе Гортензии, однако подобные, отношения встречаются гораздо чаще, чем считается в обществе.
– Питер вернулся?
– Нет, ваша светлость. – Лакей замер, ожидая неизбежного вопроса, и Монкриф спросил:
– А моя жена? От нее нет известий?
Кэтрин уехала рано утром, когда Монкриф еще спал. Она оставила лишь коротенькую записку, объяснив, что у нее неотложные дела в Колстин-Холле.
Монкриф был зол, как никогда в жизни. Лакей всей душой мечтал убраться подальше.
– Передай это герцогине, как только она вернется.
Лакей осторожно приблизился и взял из рук герцога резную шкатулку.
– Да, ваша светлость. Подождать ответа?
Следовало отмахнуться от такого дурацкого вопроса, но Монкриф все же ответил:
– Думаю, я скоро сам увижу герцогиню. Если только тебе не известно что-то, чего я сам не знаю.
Лакей побледнел, и Монкриф отпустил его взмахом руки.
Вернется ли она? Или предпочтет остаться в Колстин-Холле? В последнее время они говорили о ее здоровье, о суде над викарием, о разных мелочах, но о самом важном молчали. О его любви. Об их браке.
– Ваша светлость, герцог будет недоволен. – Питер с тревогой смотрел в сторону Балидона.
Приближался вечер. Закат щедро раскрасил небо розовыми и оранжевыми полосами. Зимняя суровость пейзажа смягчилась. Последний луч солнца заглянул даже в окно кареты, задержался на кожаной обивке дверцы, пробежал по руке Кэтрин.
Она собиралась вернуться к полудню, но они с Глинет никак не могли расстаться. Говорили о Гарри, о жизни, о будущем. Робби очаровал Кэтрин, она быстро сумела подружиться с мальчиком с помощью цукатов, которые сунула в ридикюль в Балидоне.
– Да, Монкриф рассердится. Это уж точно, – поправляя перчатки, пробормотала Кэтрин. – Тут уж ничего не поделаешь, Питер. Я и сама боюсь.
Оглянувшись, Питер бросил на нее недоверчивый взгляд.
Теперь, когда судьба Глинет определилась, Кэтрин поговорит, наконец, с Монкрифом.
Когда подъехали к Балидону, Кэтрин услышала, что кто-то хрипло ее окликнул. Она выглянула из кареты и увидела замерзшего лакея, который подпрыгивал то на одной ноге, то на другой, пытаясь хотя бы немного согреться.
– Ваша светлость! – радостно воскликнул лакей и протянул Кэтрин шкатулку. – Мне приказали передать вам это, как только вы приедете.
Кэтрин взяла у него из рук тяжелый предмет. Она отлично его помнила – видела у Монкрифа в библиотеке. Даже заглянула внутрь, пытаясь найти ключ от ящика.
В шкатулке оказалась связка ее писем. Захлопнув крышку, Кэтрин крикнула лакею:
– Господи, ну иди скорее в дом! Герцог вовсе не хотел, чтобы ты замерз до смерти.
Выражение страха в его глазах не исчезло. Кэтрин уже и сама начала бояться. У дверей ее встретил Уоллес.
– Где Монкриф? – спросила она.
– В библиотеке, ваша светлость. Герцог приказал сообщить ему о вашем возвращении сразу же.
Значит, разговор состоится раньше, чем она рассчитывала.
– Уоллес, зажги свечи в часовне.
Дворецкий отдал распоряжение, и замерзший лакей припустил по коридору восточного крыла. Кэтрин снова обратилась к Уоллесу:
– Скажи Монкрифу, что я сейчас буду.
Приказ не вызвал у дворецкого никакого энтузиазма. Похоже, Уоллес тоже не желал попадаться на глаза разгневанному хозяину. Кэтрин вздохнула – разговор будет нелегким.
Часовня располагалась в противоположном от герцогского кабинета крыле. С главным зданием ее соединял узкий коридор. Часовня представляла собой миниатюрную копию готического собора с контрфорсами и высокими арочными сводами. В стенах располагалось восемь цветных витражей. При дневном свете они отбрасывали разноцветные блики на мозаичные полы и прихожан, возносящих хвалу Господу.
Однако сейчас был уже поздний вечер, и лакей зажег алтарные свечи. Их меняли каждый день, так чтобы высота свечей оставалась постоянной, независимо от того, как быстро они сгорали. Их мерцающий свет отражался в золоте алтарных икон и канделябров, отбрасывал дрожащие тени на древний запрестольный образ из слоновой кости.
Кэтрин присела на мягкую, украшенную резьбой скамью и невольно задумалась: о чем же молились здесь предки нынешнего герцога Лаймонда? Богатство не может уберечь человека от душевной боли и отчаяния, но оно отделяет хозяев Балидона от простых смертных.
Даже скромное благополучие Кэтрин в Колстин-Холле оказывало такое же действие. С ней редко заговаривали, разве что отвечали на вопрос или приветствие. Даже когда был жив Гарри, Кэтрин в основном была одна. Наверное, именно поэтому она очень дорожила их перепиской, находя в ней общение, которого ей так не хватало.
Кэтрин взяла со скамьи шкатулку со своими письмами, снова ее открыла и вдруг заметила, что на дне лежит еще одно письмо с хорошо знакомым ей почерком. Отложив всю стопку, Кэтрин взяла в руки послание Монкрифа и несколько минут не решалась его вскрыть.
Справившись с робостью, Кэтрин решительно взломала печать и развернула единственный листок. Письмо было написано не так размашисто, как прежние. Видимо, Монкрифу надо было слишком много сказать ей.
«Моя любимая Кэтрин», – начиналось письмо. При этих словах ее сердце болезненно сжалось.
«Я решил возвратить тебе эти письма только под давлением обстоятельств. Конечно, они твои, ибо ты их написала, но каким утешением они были для меня! Пока я был в Северной Америке, они служили мне путеводной звездой ко всему, чем я дорожил в своей жизни. Я читал и перечитывал их, пока не выучил наизусть. Я полюбил женщину, которая их написала. И это, моя драгоценная Кэтрин, оказалось моей самой большой ошибкой».
