– Что ты говоришь? – Согнутой в локте рукой она попробовала оттолкнуть его, но он отвел прочь ее руку и навалился на нее всей своей тяжестью, буквально вдавливая ее в землю.
– Скажи, – требовал он.
Он смотрел на нее в упор дикими глазами. Черты лица у него были более правильные, чем у Кажака, темно-каштановая борода – мягче, губы – полнее; но в его глазах была неутолимая алчность, встревожившая ее. Она напрягла все свое тело, чтобы показать ему, что не намерена уступить его требованиям, в чем бы они ни заключались.
Дасадас с большим трудом припомнил несколько слов кельтского языка, чтобы объяснить женщине, чего он хочет. Она должна его понять, должна дать ему то, что гораздо важнее, чем ее тело, которым он так легко может овладеть.
Он хотел, чтобы она открыла ему секрет своего колдовства. Он должен обладать этой колдуньей и ее тайной. Она должна объяснить ему, как она совершила чудо.
– Лошадь, – выдавил он, обрызгивая ее слюной в своем старании подыскать подходящие слова, чтобы она могла его понять. – Лошадь мертвый. – Он не смог вспомнить слово «больной». – Ты. Лечить. – Он зыркнул на нее глазами. Она должна угадать его мысли, ведь она колдунья.
Эпона была в замешательстве. Может быть, одна из лошадей мертва и он полагает, будто она может вернуть ее из другого мира? Приподняв голову, она увидела обеих лошадей, его и ее, пасущихся в нескольких шагах от них, живых и невредимых. Что же он имеет в виду?
Он увидел смятение в ее глазах, и это его разъярило. Как может она передать ему свое тайное знание, если даже не понимает. Может ли он добыть это тайное знание, овладев ее телом? Но нет, если бы это было возможно, Кажак уже раздобыл бы это тайное знание и, будучи несдержанным на язык, непременно бы этим похвастался.
Дасадас не знал, что делать с захваченным им великолепным трофеем. В лице, которое склонялось над лицом Эпоны, можно было видеть одновременно ярость и растерянность. Бормоча что-то невнятное, он начал срывать с нее одежды, намереваясь хотя бы овладеть ее телом.
Однако Эпона достаточно хорошо могла сопротивляться подобному нападению. Все свое детство и отрочество, как и все кельтские девушки, Эпона училась воинскому искусству наряду с парнями, готовясь к тому дню, когда им, возможно, придется сражаться бок о бок со своими мужьями. Это была неотъемлемая часть их воспитания, и хотя Эпона не питала к воинскому искусству такой любви, как Махка, она тем не менее была очень неплохо подготовлена.
Дасадас был поражен оказанным ему отпором. Она была сильнее, чем казалась, эта стройная кельтская женщина, и она боролась как мужчина, умело рассчитывая каждое свое движение и точно выбирая время. Она была настроена так же решительно, как и он; она ни за что не уступит. Дасадас наслаждался этой схваткой. Он зажал ее между колен и стиснул зубы, полный решимости добиться своего. На его лице отражалась надменная уверенность в своем превосходстве.
Эпона намеренно ослабила сопротивление, добиваясь, чтобы он начал расстегивать свои одежды, уверенный, что она наконец сдалась. И вдруг она взметнулась вверх, нацелившись большими пальцами прямо ему в глаза.
Дасадас отшатнулся и разжал свои колени. Чтобы защитить лицо, ему пришлось убрать и руку, которой он держал ее за плечо, – и все это время она выкрикивала боевой кельтский клич. Она была уже не под, а над ним, все время перемещаясь, нанося ему короткие удары то кулаком, то ногой, проявляя поразительное знание его наиболее уязвимых мест. Прежде чем ошеломленный скиф пришел в себя, она ловко, словно угорь, вывернулась из его рук и пустилась бежать к лошади.
Одним прыжком Эпона взлетела на своего гнедого, дернула его морду вверх, чтобы он перестал щипать траву. Обернувшись, она увидела, что Дасадас сидит, разинув рот, глядя на нее изумленными глазами. Его рука была протянута, как будто она все еще находилась рядом, но она пришпорила лошадь и поскакала обратно к Кажаку.
Дасадас провожал ее неотрывным взглядом. Он чувствовал себя так, будто его долго трепала лихорадка.
Дасадас медленно поднялся на ноги. Он никогда еще так сильно не желал этой женщины. Вожделение, которое он надеялся утолить между ее бедрами, сотрясало все его тело. Теперь он испытывал перед ней прежний, только более сильный, благоговейный трепет – и страх, страх перед чем-то неведомым, чего он не мог постичь. Эпона, Эпона.
Все острее ощущая боль в тех местах, куда искусно сыпала свои удары Эпона, он пошел к своей лошади.
Кажак был занят свежеванием оленя; подняв глаза, он увидел, что к нему спокойным шагом подъезжает Эпона. Ее лошадь сильно пропотела, но пена уже высохла, отросшие в это предзимнее время косматые волосы на холке лежали волнами. Лицо девушки было холодно и отчужденно. Она едва удостоила Кажака приветственным кивком и тут же занялась своей лошадью.
Кажак возвращался с убитым оленем, когда его острые глаза заметили вдали Дасадаса и Эпону. Он наблюдал, недвижимый, как Дасадас поймал девушку и стащил ее с лошади. Он сбросил наземь оленя и схватился за меч, но Аксинья тут же положил свою ладонь на его руку: оба они увидели, как маленькая фигурка кельтской женщины вырвалась из рук мужчины, вскочила на лошадь и поскакала по направлению к ним.
По немому взаимному согласию они вернулись к своей работе, приготовляя свежее мясо, желанную добавку к запасам их провизии.
Кажак смотрел из-под тяжелых бровей на возвратившегося мрачного Дасадаса. Под его глазом красовался синяк, губа была разодрана.
Кажак мысленно улыбнулся и ничего не сказал, но в этот вечер он угостил Эпону печенью оленя и самой лакомой частью бедра. Дасадас получил свой кусок мяса последним: порция была скудная, такая, какие дают женщинам.
Зыркнув глазами на Кажака, он встретил ледяной взгляд.
– Это все, – сказал Кажак, и Дасадас понял, что он имеет в виду. – Она будет жить в шатре Кажака. Не забывай.
– У нее убежала лошадь, надо было поймать, – попробовал оправдаться Дасадас.
Но он не смог провести Кажака.
– Ее лошадь не убежала. Она ездит лучше тебя.
Дасадас знал, что ходит по краю пропасти. Но он не мог с собой совладать. Хотя Кажак не сводил с него хмурых глаз, он не мог удержаться от того, чтобы не поглядеть искоса на Эпону. Кажак перехватил его взгляд.
– Она будет жить в шатре Кажака, – повторил он и, сжав кулак, ударил им по открытой ладони своего спутника, чтобы он запомнил его предостережение. Но Дасадас почти не слышал его. В его ушах все еще звучал голос Эпоны.
Когда Кажак и Эпона улеглись спать, он яростно, так, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, кому принадлежит девушка, несколько раз утолил свое вожделение. Лежа под ним, изгибаясь вместе с ним в едином ритме наслаждения, Эпона чувствовала, что Дасадас наблюдает за ними из-за костра, и ей было его жаль. Но ритм все ускорялся, и она совершенно позабыла о Дасадасе.
