Стражники Филипп Легро и Арман Нюйо потребовали, чтобы странная особа назвалась, но тут одолели их нечестивые заклятия, и храбрецы упали наземь как подкошенные.
Дрожа от страха праведного, наблюдали они, как волей диавола женщина проникает в арестантскую, отродьем сатанинским окруженная. Ворожба дьявольская не лишила стражников чувств, но сопротивление оказать не позволила.
В скором времени женщина покинула арестантскую. С собой вела она человека, в длинный плащ закутанного. Упал плащ наземь, и взору стражников предстал Ги Лемерль, ликования своего не скрывавший. Оседлали они с ведьмой вилы, у стога с сеном лежащие, и поднялись в воздух, осыпая криками насмешливыми поверженных стражников, которые узрели демонов и другое отродье сатанинское в облике сов и летучих мышей, сопровождавших нечестивцев в полете том. Монсеньор епископ Эврё заявил, что каждый, кому ведомо местонахождение колдуна или его приспешников, должен сообщить об этом немедленно, а также о любых подозрениях своих, дабы и ведьму призвали к суду Божьему и церковному. Любому, кто сообщит нечто полезное, положена щедрая награда в пятьдесят луидоров».
Что-то не припомню я демонов и полетов на вилах. Вне сомнения, охранники выдумали это, чтобы избежать наказания. Да, Перетта, ведьмой с фонарем была я. Зачем и почему, не объяснить. Но, как и ты, я не могу не радоваться, что он сбежал. Наверное, дело в былой преданности или в желании поставить на прошлом жирную точку.
Я чувствовала, что рано или поздно алхимия Джордано мне пригодится. Взрывчаткой я запаслась, но арестантская с ее толстыми стенами и зарешеченными окнами уверенности в успехе моего плана не вселяла, зато располагалась весьма удобно для меня. Начиню шарик взрывчаткой, сделаю запал подлиннее, и все получится. К охранникам я подошла с игривой улыбкой, шутками и пивом, разговорилась с ними, заодно и карманы им обчистила. Могла запросто горло им перерезать — очень в духе прежней Жюльетты, но жестокости хотелось избежать: в моей жизни ее и так хватало. Едва прогремел взрыв, стражники бросились врассыпную. Я решила, что их трусость дает мне по крайней мере две минуты.
Лемерля я застала в полудреме, он свернулся калачиком на соломе и укрылся рваным плащом. «Не смотри на него, — велела я себе, — оставь фонарь, ключи, и пусть выбирается, как знает». Лемерль по-кошачьи потянулся, и я шагнула к двери, боясь, что иначе не оставлю его никогда. Поздно! Лемерль что-то пробормотал, заслонил глаза от света, и я обернулась, как тот Орфей из легенды.
Конечно же, его пытали. На допросах иначе не бывает. Чистосердечным считается лишь признание, которое сделали под пытками. К свету Лемерль не поворачивался, но я видела, что его лицо превратилось в облепленный грязью синяк. Воздетая рука мало напоминала человеческую: ему все пальцы переломали.
— Жюльетта! — прошелестел он. — Господи, это сон?
Я не ответила. Я смотрела на него, растянувшегося на полу арестантской, и видела себя в эпинальском подвале и в монастырской кладовой. Клялась ведь себе, что отомщу, что заставлю его страдать. А сейчас… странно или нет, но его страдания меня совершенно не радовали.
— Нет, не сон. Скорее, если хочешь оказаться на свободе.
— Жюльетта! — оживился он, несмотря на все увечья. — Боже мой, это впрямь колдовство…
Не стану я отвечать, не стану!
— Крылатая моя! — Готова поклясться, в его голосе звенел смех. — Знал ведь, что это не конец. После всего, что мы вместе пережили…
— Нет, — оборвала я. — Ты рожден для виселицы, а не для сожжения на площади. С судьбой не поспоришь.
Тут он расхохотался. Крылья подрезали, но мой Дрозд поет не умолкая. Почему, почему меня это радует?
— Чего ты ждешь? — резко спросила я. — Или тебе здесь нравится?
Лемерль молча поднял к свету скованные цепями кисти, и я швырнула ему ключи.
— Не могу, руки…
В спешке пальцы не слушались, и, снимая цепи, я наверняка причиняла Лемерлю боль. Но его взгляд прожигал меня насквозь, горящий и насмешливый, как прежде.
— Давай начнем все сначала, — проговорил Лемерль и улыбнулся, предвкушая победу. — У меня деньги припрятаны, так что былое можно вернуть. Эйле может снова летать. Забудь комедии и пляски на ярмарках, тот номер в колокольне дорогого стоит…
— Да ты не в себе!
Я впрямь так думала. Неволя, пытки, крушение надежд, позор… Только надменная самоуверенность осталась незыблемой, как и не терпящий возражений взгляд. Лемерль даже не предполагал, что ему могут сказать «нет». Я взяла фонарь, готовая идти.
— Сама же об этом мечтаешь, — заявил он.
— Нет. — Я уже поворачивалась к двери. Вот-вот стражники вернутся, у нас каждая секунда на счету. Себе я уже навредила: его лицо в неярком свете фонаря навсегда отпечаталось в моем сердце.
— Ну, Жюльетта!
Слава богу, он поднялся и шел за мной к двери.
— Долгие годы я бродил по свету и лишь сегодня понял, куда лежит мой путь. Долгие годы я к чему-то стремился, думал, что иду за радужной мечтой, а она оказывалась мыльным пузырем. Долгие годы я гонялся за женщинами, домогался их, потом бросал, как надоевшие игрушки, — наказывал за рост, уступчивость, красоту, молодость…
— У нас нет времени, — напомнила я и стряхнула его руку со своего плеча. Только Черному Дрозду петь не запретишь, и каждое его слово шипом вонзалось в мое истерзанное сердце.
— Хватит кривляться! Зачем тогда ты пришла сюда? Все было ради тебя, Жюльетта. Ради тебя одной. Любишь ты меня или ненавидишь, мы — два сапога пара. Мы дополняем друг друга, как части одного целого.
Невероятным усилием воли я отвернулась. Не смотреть на Лемерля! Ни в коем случае!
— Упрямица, мало я за тобой гонялся?
Теперь его голос звенел от гнева и… неужели отчаяния? Я прибавила шагу. В свете фонаря виднелась полуоткрытая дверь арестантской. Я рысью выбежала на улицу, слыша, как за спиной путается в ногах и чертыхается Лемерль. Тень моя диким зверем летела впереди меня.
— Дура! — орал Лемерль, не боясь поднять переполох. — Неужели не понимаешь? Ну как тебе объяснить?
Не могла я это слушать, не хотела. Со всех ног неслась я во тьму, в ушах звенела тишина. Но, как плотно я их ни зажимала, эхо его слов, голос его страсти заглушить не могла.
Из Ренна я сбежала без оглядки, хотя чувствовала, что спасаюсь от двух преследователей. Знаешь, Перетта, если добрая память — грех, грешны мы обе, ведь жизнь без Лемерля для меня вовсе не жизнь. Я напишу тебе, милая, и отошлю письмо с первой же оказией. Ты уж смотри за моими травками, но ипомею не выращивай. Ромашка навевает сладкие сны, лаванда — сладкие мысли. Милая Перетта, желаю тебе и того, и другого, а еще побольше любви, которую ты заслуживаешь.
