И несчастный закрыл лицо руками и зарыдал. Маргарита пристально смотрела на него, но в глазах ее не видно было ни слезинки; лицо оставалось холодным, бесчувственным, только губы ее были судорожно сжаты.
— Зачем ты это сделала, Маргарита? Зачем ты меня погубила? — промолвил, наконец, Клемент раздирающим душу голосом.
— Зачем? Я вам сейчас скажу, — ответила она тихо, но решительно. — Я вам скажу зачем, мистер Остин, и тогда вы станете меня презирать и вам будет легко забыть меня, выбросить навсегда мой образ из вашего сердца. Я была бедная, одинокая девушка; нет, я была хуже, чем бедная и одинокая; позорная история моего отца тяготела надо мной. Хорошо было такому презренному созданию, как я, возбудить любовь в джентльмене, который мог бы вывести меня из нищеты, дать мне честное имя, ввести меня в общество честных людей. Я была дочерью каторжного, отверженного, и ваша любовь представлялась мне блестящим средством выйти из того позорного бедственного положения, в котором я находилась. Я была человеком, Клемент Остин; и в крови моей не было ничего, что могло бы меня научить добру или удержать от соблазна. Я ухватилась за эту единственную для меня надежду на спасение и старалась всеми силами возбудить в вас чувство любви ко мне. Шаг за шагом я все более и более овладевала вашим сердцем и довела вас до того, что вы предложили мне свою руку. Таким образом, я достигла своей цели. Я торжествовала и была счастлива своим успехом. Но, вероятно, у самых жестоких преступников есть хоть какая-нибудь совесть. В прошедшую ночь моя совесть вдруг проснулась, заговорила во мне, и я решилась избавить вас от брака с женщиной с таким позорным, преступным именем.
Эту длинную речь молодая девушка произнесла самым хладнокровным, бесчувственным образом. Она говорила тихо, останавливаясь на каждой фразе, но ни разу не вздрогнула, не смутилась, как будто она на самом деле была несчастное, погибшее создание, которое не знает, что такое чувство, добро и честь.
Остин устремил на нее изумленный взгляд и долго не мог опомниться.
— Боже милостивый! — воскликнул он. — Неужели можно так жестоко обманывать!
— Я теперь могу ехать, мистер Остин? — сказала Маргарита.
— Да, вы можете ехать, вы, которую я когда-то любил. Вы теперь сбросили с себя чудную маску, в которую я так слепо веровал, и предстали во всей ужасной, безобразной наготе. Ступайте, Маргарита Вильмот, и да простит вас Небо!
— А вы меня прощаете, мистер Остин?
— Нет, не могу, но буду молить Бога, чтобы он укрепил меня и наставил.
— Прощайте, Клемент!
— Одно слово, мисс Вильмот! — воскликнул Остин. — Я слишком сильно вас любил, чтобы перестать интересоваться вашей судьбой. Куда вы едете?
— В Лондон.
— В Клангам, на вашу старую квартиру?
— Ах нет! Нет!
— Есть ли у вас деньги? Хватит ли вам хоть на некоторое время?
— Да, я отложила порядочную сумму.
— Если вы когда-нибудь будете нуждаться в помощи, то надеюсь, вы обратитесь ко мне.
— Очень охотно, мистер Остин. Я не так горда, чтобы не обратиться к вам в крайности.
— Вы напишете мне или матери при первой необходимости. Я не скажу матери, что произошло между нами, а просто объявлю, что наша свадьба расстроилась. Вы уезжаете с девятичасовым поездом, мисс Вильмот?
Клемент сказал правду, говоря, что он был гордый человек. Он говорил теперь с Маргаритой тем же тоном, которым обратился бы и к совершенно незнакомой ему женщине.
— Да, мистер Остин.
— Я велю нанять вам извозчика. У вас еще пять минут времени. Я тотчас пошлю лакея на станцию, чтобы вам не пришлось возиться с вещами.
Он позвонил и дал необходимые приказания, потом торжественно поклонился, пожелал ей счастливого путешествия и вышел из комнаты.
Так расстались Маргарита Вильмот и Клемент Остин.
В то время, когда Генри Дунбар сидел со сломанной ногой в уединенной комнате Модслей-Аббэ и дожидался с нетерпением, когда ему позволят пройтись по комнате, сэр Филипп Джослин со своей прелестной женой гуляли по парижским бульварам. Они побывали на юге Европы и теперь возвратились в веселую столицу цивилизованного мира, в самый блестящий ее сезон. Новый год только что начался, и благодаря светлым морозным дням бульвары не представляли собой того грязного, мрачного зрелища, которое всегда впечатляет гуляющих в первые дни января. Принц Луи-Наполеон был тогда еще президентом, и Париж еще не был тем удивительным городом дворцов и бульваров, которым сделался по мановению императорской руки. Но все же это был самый веселый, самый прелестный город на свете, и Филипп Джослин и его молодая жена были счастливы в его стенах, как только можно быть счастливыми на земле.
Они как будто были созданы друг для друга; они никогда не надоедали друг другу, и единственное, в чем их можно было упрекнуть, — это легкомыслие, с которым они предавались своим любимым занятиям. Сэр Филипп мог бы меньше бегать по барышникам и продавцам собак, а Лора могла бы не с таким восторгом проводить целые дни в модных магазинах. Но если они и предавались веселью с утра до ночи, то катаясь в парках, то сидя на балконе у Мериса или в театрах, по крайней мере, они твердо намеревались по окончании медового месяца возвратиться в Джослин-Рок и заняться делом, заботиться о благосостоянии своих меньших братьев. Сэр Филипп имел с полдюжины планов бесплатных школ и образцовых хижин, в которых печки бы никогда не дымились. У Лоры были собственные планы. Она была богатой женщиной, наследницей миллионного состояния, и потому, естественно, была обязана помогать тем, кто не родился с золотой ложкой во рту. Она намеревалась разливать свои щедроты самым разумным, осторожным образом, и часто в церкви, во время проповеди, ей приходила в голову мысль: не грешно ли она поступает, надевая каждый день новую пару перчаток и покупая такое огромное количество платьев и шляпок; но она скоро утешалась тем, что этим доставляла хлеб множеству работников.
Баронет имел много знакомых в Париже, и все приняли его молодую жену с распростертыми объятиями, говоря, что леди Джослин была лучшая из лучших и что сэр Джослин должен считать себя счастливейшим человеком, найдя такое прелестное, веселое создание среди скучных, надутых мисс туманного Альбиона.
Лора очень коротко сошлась со своими новыми парижскими знакомыми, и не один бинокль обращался в ее сторону, когда она входила в ложу одного из парижских театров.
Однажды утром Лора, смеясь, сказала своему мужу, что намерена подвергнуть его терпение большому испытанию.
