– Обстоятельства, при которых я дал слово, больше не актуальны, вы это знаете, Гронау, – холодно сказал он. – Кстати, я не желаю, чтобы вы упоминали о них в моем присутствии, раз и навсегда прошу вас об этом. – Он повернулся и пошел в свою комнату, но на пороге остановился. – Закажите экипаж в Оберштейн на завтра, восемь утра.
На снежном поле, расстилающемся на высоком уступе Волькенштейна, расположилась маленькая группа смельчаков, которые в самом деле предприняли восхождение и почти выполнили свою задачу. Это были двое проводников, сильные, закаленные люди, и Гронау; сложив канаты, кирки и прочие инструменты для восхождения, они сделали здесь привал. Очевидно, на продолжительное время.
Вчера они вышли из Оберштейна и добрались до скал, где нашли кое-какую защиту на ночь, а с рассветом пустились в путь наверх, на уступ, который считался до сих пор недосягаемым. Они взошли на него с неописуемым трудом, с несказанным напряжением сил и с полным презрением к опасности, грозившей им на каждом шагу, но все-таки взошли первые.
Впрочем, это сознание было их единственной наградой за смелость, потому что погода, довольно ясная вчера и еще сегодня утром, в последние часы начала меняться, густой туман заволакивал долины, скрывая их от взора, а от окрестных гор были видны только верхушки. Вершина Волькенштейна, величественная ледяная пирамида, подымающаяся над стеной уступа, тоже начала постепенно затягиваться туманом. Снизу казалось, что она составляет одно целое со стеной, тогда как в действительности ее отделяло от края широкое поле глетчера.
Одолеть эту неприступную стену было уже серьезным успехом, но, по-видимому, трое мужчин не испытывали чувства радостного удовлетворения. Гронау не отрывался от подзорной трубы, направленной на ледяную пирамиду, а проводники обменивались лишь короткими, односложными замечаниями, и их серьезные лица выражали несомненное беспокойство.
– Ничего больше не вижу! – сказал Гронау, опуская трубу. – Туман сгущается вокруг вершины, и невозможно что-нибудь рассмотреть.
– И сейчас пойдет снег, – прибавил один из проводников, седой человек. – Я предсказывал это господину, но он не хотел и слушать.
– Да, безумие при таких условиях взбираться на вершину, – пробормотал Гронау. – По-моему, мы сделали достаточно, взобравшись на стену с опасностью для жизни; пусть-ка кто-нибудь другой это проделает, до нас сюда еще никто не добирался.
Тем временем второй проводник, помоложе, вглядываясь в даль, обратился к нему со словами:
– Ждать дольше не годится, господин, надо идти назад.
– Без господина Вальтенберга? Ни за что! – возразил Гронау.
– Только до скал: там мы найдем защиту в случае беды. Здесь мы не выдержим метели, и необходимо пройти худшую часть стены прежде, чем пойдет снег, иначе ни один из нас не вернется живым. Да ведь мы и условились ждать господина у скал.
Действительно, таков был уговор, когда Вальтенберг расставался со своими спутниками. Проводники, согласившиеся идти за тройную против обыкновенной плату, довели туристов до верхнего уступа, но идти дальше решительно отказались; не потому, что у них не хватало мужества, – вершина, подымавшаяся перед ними, представляла меньше опасностей, чем почти отвесная стена уступа. Однако эти опытные люди знали, что означают серовато-белые облака, которые начали сгущаться вокруг, появившись сначала в виде легкой колеблющейся дымки. Они настаивали на немедленном возвращении, и Гронау изо всех сил поддерживал их, убеждая Вальтенберга, но все было напрасно.
Эрнст видел желанную вершину совсем рядом с собой, и так же мало ценя собственную жизнь, как и чужую, упрямо настаивал на том, чтобы довести предприятие до конца. Никакие доводы не могли сломить его упорства, ему не было дела до подозрительной погоды, а отказ проводников только еще сильнее разжигал его желание. Он ушел, грубо насмехаясь над осторожными людьми, поворачивающими назад так близко от цели, и волей-неволей пришлось отпустить его.
Гронау сдержал слово: он шел с ним до границ возможного, но когда эти границы были достигнуты, когда смелость стала переходить в безумие, в дерзкий, бессмысленный вызов опасности, остановился. И все-таки ему было тяжело, его мучила совесть. Некоторое время Вальтенберг, поднимавшийся на вершину, был виден на краю фирнового[2] карниза; его спутники следили за ним в трубу до самого зубца вершины, но тут поднявшийся туман помешал дальнейшим наблюдениям.
– Надо спускаться, – решительно заговорил и старик-проводник. – Если господин вернется, он найдет нас у скал. Оставаясь здесь, мы никак ему не поможем, а между тем с каждой минутой все больше рискуем жизнью.
Гронау понимал справедливость этих доводов и со вздохом сложил трубу.
Волнистый туман становился все гуще; он подымался из всех долин, струился из всех ущелий и окутывал леса и луга влажной мантией. Склоны Волькенштейна, исполинская отвесная стена уступа потонули в клубящейся дымке, и только ледяная пирамида вершины, совершенно чистая, выступала из нее.
Высоко наверху, на этой вершине, одиноко стоял Вальтенберг, которому удалось-таки сделать то, что считалось невозможным. Его изорванная одежда носила на себе следы страшного путешествия, руки, изрезанные острыми краями льда, за который он хватался при подъеме, были в крови, но он стоял с высоко поднятой головой на вершине, на которую до него не ступала нога человека. Он дерзнул подняться к заоблачному трону феи Альп, приподнять вуаль повелительницы ледяного царства и заглянуть ей в лицо.
Это лицо было прекрасно, но жуткой, призрачной красотой, ослепляющей смелого путешественника. Вокруг него и у его ног не было ничего, кроме льда и снега, застывшей белой массы глетчера, изорванной, изрытой, но сверкающей сказочным великолепием. В ледяных расщелинах мерцал то зеленоватый, то темно-голубой свет, как в морских волнах, а ослепительно-белая снежная мантия, одевшая все зубцы и выступы, сверкала мириадами огненных искр.
И над всем этим вздымался купол неба такой кристальной чистоты, такой лучезарной голубизны, как будто оно стремилось излить весь свой свет на древний легендарный трон гор, на хрустальный дворец феи Альп.
Эрнст глубоко вздохнул. В первый раз он не чувствовал тяжелого бремени, так долго гнетущего его. Мир с его любовью и ненавистью, с его бурями и страстями лежал далеко внизу, исчез в море тумана, заполнившем все углубления. Только горные вершины были видны, как острова среди необъятного океана, тут два-три темных каменных зубца, там ослепительно-белая шапка, дальше целая вереница выступов. Все это казалось бесплотным, призрачным, плавающим и качающимся на поверхности моря, которое, беззвучно волнуясь и переливаясь, подымалось все выше. Кругом царило молчание смерти: среди вечного льда не было жизни.
