Может, кузина Анжела права — ей пора выходить замуж.
Утро выдалось жарким и туманным, серые облака скапливались в небе со стороны Мексиканского залива, предвещая летнюю грозу. Анжела нервничала из-за погоды, опасаясь, как бы сильный ливень не повредил нежные ростки сахарного тростника.
Жан-Филипп проснулся с головной болью. Он также испытывал угрызения совести из-за того, что замахнулся на Джеффри накануне. Головная боль не унималась, а влажная жара еще больше давила на него. Он сожалел о ссоре, и ему было не по себе из-за того, что своей выходкой он расстроил Мелодию. Только они вдвоем во всем мире по-настоящему заботились о нем. Он также чувствовал себя виновным за эротический сон, в котором появилась Мелодия. Такое с ним случалось уже не впервые, и теперь, вспоминая последний вальс, который он танцевал с ней и который, вероятно, стал причиной его фантазии, Жан-Филипп подозревал, что Мелодии было известно, как действовали на него запах ее духов и тела, как будоражили охватившие его чувства.
Действительно ли он почувствовал ее взаимность? Скорее всего, да, так как даже Джеффри это понял. Дерьмо, как это он ухитрился так поступить по отношению к ней! Да и к Джеффри. Как он мог утратить самообладание? В ту ночь он решил один поехать в Новый Орлеан. Он слышал, что там можно найти вполне приличные казино. Может, ему повезет и он очутится на балу окторонок, представительниц смешанной расы, которые будут демонстрировать свои прелести в сопровождении своих мамаш. Мог ли он позволить себе обзавестись окторонкой-любовницей на те деньги, которые ему выдавала мать? Но потом он с сожалением вспомнил, что им, с Джеффри предстояло сопровождать мать с Мелодией в Орлеанский театр, где в тот вечер гастролировала заезжая певица.
Он почти не слышал разглагольствований Анжелы о сахарном тростнике, но когда она упомянула о вчерашней его ссоре, он сразу встрепенулся.
— Может, ты допускаешь ошибку, пытаясь оживить ваш тройственный союз, — упрекала его она. — Я знаю, что Мелодия в этом отношении весьма сентиментальна, но теперь это выглядит по-детски глупо. Джеффри не нуждается в твоей помощи, ухаживая за ней. Я уверена.
Во внезапно охватившей его ярости Жан-Филипп, стараясь сдержаться, пристально разглядывал султаны сахарного тростника, осыпающие пыльцой зеленые и золотистые побеги.
— Ты совершенно права, маман, — резко бросил он.
Она почувствовала его гнев, от чего ей стало неловко.
— Я возвращаюсь домой, — сказала она, резко повернув лошадь назад. — Может, ты доедешь до мельницы и посмотришь, как там идут дела? Там должен быть отец Батист со своей командой.
Молча пришпорив лошадь, он отъехал от нее.
Когда он жил во Франции, Жан-Батист стал патриархом невольничьего квартала, а его мать позаимствовала тот титул либо от старушки Мими, либо от Оюмы. Теперь, когда Оюма стал домашним секретарем и счетоводом поместья, он все больше раздражал Жана-Филиппа своей молчаливой уверенностью в себе. Через несколько минут он подъезжал к площадке, на которой после рубки тростника мулы вращали большой жернов. Совершая бесконечные круги, они разрубали на мелкие куски подаваемые к нему сахарные стебли. Из деревянных измельчителей сок направлялся в несколько железных чанов, висевших над пылающими кострами. Вскоре в них получалась сахарная патока, которая постепенно будет выкристаллизовываться в коричневый сахар. Отец Батист наблюдал за работой с полдюжины рабов, которые, обнаженные по пояс, возводили мельницу. Кирпичи изготовлялись на небольшом кирпичном заводике, расположенном неподалеку.
— Доброе утро, мики, — поздоровался отец Батист, дотрагиваясь рукой до своей фетровой шляпы, которую он не снимал ни при дожде, ни при ясной погоде.
Этот надсмотрщик, наполовину испанец, постепенно начинал походить на быка со своей седоватой головой, с небольшим горбом на спине от тяжелой работы. Оюма стоял рядом с ним.
Жан-Филипп кивнул, но заметил, что Оюма точно также безразлично ему кивнул. "Он считает себя белым", — сердито подумал про себя Жан-Филипп. В голове у него шумело. Жан-Филипп уже давно забыл, как сладковатый запах тростниковой патоки пропитывает всю эту местность из года в год.
Оюма знал Жана-Филиппа с детства и, конечно, знал его взрывной характер. Он равнодушно глядел на высокомерного и враждебно настроенного молодого человека, восседающего на своей откормленной лошади, сразу поняв, что тот взбешен. Оюма вспоминал о той беседе, которая состоялась у него с матерью сегодня утром на кухне. Мими уже знала во всех подробностях о произошедшей вчера ночью ссоре между двумя молодыми людьми. Ей об этом рассказала одна горничная, которая приехала в Беллемонт с мадам и мамзель. Ссору засвидетельствовали и музыканты, они еще долго ее обсуждали, когда закончили играть. Его мать была страшно расстроена этой неприятной историей.
Дурное настроение Жана-Филиппа передалось его лошади. Встав на задние ноги, она попятилась вбок. Отец Батист, испугавшись, отпрянул назад. У него с головы слетела шляпа. Оюма, выскочив вперед, схватил лошадь под уздцы.
— Ну-ка, поосторожней! — резко крикнул он. Остальные чернокожие рабы, побросав работу, дружно бросились назад.
— Ну-ка, осадите! — бросил Оюма Жану-Филиппу. — Вы слишком близко подъехали к рабочим.
— Я не привык исполнять приказы, — покраснел он от гнева. — Я сам приказываю!
— Да, мики, но если вы не можете сдержать лошадь, то не стоит опасно приближаться к месту работы, — мягко упрекнул его Оюма.
Его отеческий тон поразил Жана-Филиппа. Теряя самообладание, он в бешенстве заорал:
— Ну-ка отпусти узду, ты, чернокожий бастард! — Взмахнув кнутом, он хлестнул им по лицу Оюмы.
— Не сметь! — завопил, бросившись к ним, отец Батист. Жан-Филипп, увидев в красноватом тумане старика, бегущего ему навстречу, как разъяренный бык, подняв снова свой хлыст, сильно ударил старика по спине. Перепуганные рабочие громко и недовольно закричали. Вытянув руки и прикрывая ими лицо, Оюма прыгнул вперед, оттолкнув в сторону отца Батиста, встал между лошадью и стариком. Он попятился назад, когда Жан-Филипп, вне себя от гнева, обрушил ему на голову и на плечи град ударов. Напуганная лошадь гарцевала на месте. Он порвал ему рубашку на плечах и рассек во многих местах кожу.
Надсмотрщик, впав теперь в такой же гнев, как и Жан-Филипп, ревя, как бык, кинулся к голове лошади. Животное, издав дикий вопль, снова взмыло на дыбы, и Жану-Филиппу пришлось ухватиться двумя руками за поводья, чтобы она его не сбросила на землю. От неожиданности он выронил кнут, а лошадь что было мочи галопом понеслась к конюшне.
