– Почто ты его теребишь? – шамкая, спросил старик-дворецкий, который сидел у стены на лавке и внимательно наблюдал за действиями бывшей няньки. – Пущай бы дитё отдохнуло…
– На том свете все отдохнем, – огрызнулась Тамара. – Нынче его душа как раз решает: уходить ей обратно, откуда пришла, или здешний жребий принять. Вот она и прислушивается: что здесь? Рад ли ей хоть кто-нибудь? А тут тебе как раз и тетка Тамара: зову его, болезного, телешу, покоя не даю…
Словно в ответ на реплику няньки младенец наконец взял в рот тряпочку и принялся потихоньку, прерываясь, сосать. Молоко в мисочке постепенно убывало. Старик и Тамара торжествующе переглянулись и беззубо улыбнулись друг другу.
Ни один, ни другая не заметили, как их улыбки слабым эхом отразились в такой же беззубой улыбке младенца.
* * *
Вопреки неутешительным прогнозам акушера, новорожденный пережил и первую, и вторую, и десятую ночь своей жизни. Ему быстро подыскали кормилицу и вместе с ней поместили в просторные, богато украшенные покои на втором этаже особняка. Маленькое сморщенное личико, выглядывающее из пены сливочных или синевато-белых венецианских кружев, выглядело на удивление непривлекательным. На огромную голову подошел лишь чепчик, предназначавшийся для полугодовалого. Приглашенные для консилиума детские врачи поправляли цепочки, торчащие из карманов жилетов, и отводили глаза, выписывая настой наперстянки. Никто из них не мог сказать ничего определенного ни по одному из интересующих семью Бартеневых вопросов: будет ли ребенок жить? Что, собственно, с ним такое? Чем он болен? Есть ли хоть малейшая надежда на то, что он поправится и будет нормально развиваться?
Мать ни разу не попросила принести к ней сына, объясняя это тем, что не хочет лишний раз беспокоить больного и слабого ребенка. Когда Юлия начала вставать, она заходила в детскую всего один раз и пробыла там минут сорок, из которых около получаса беседовала с кормилицей – толстой и добродушной калужской бабой. В доказательство своей профпригодности баба с недвусмысленной гордостью демонстрировала княгине огромные продолговатые груди, похожие на двух молочных поросят. Юлия улыбалась бабе, расспрашивала ее о жизни в деревне и избегала даже смотреть в сторону красного дуба, резной фамильной колыбели Бартеневых, завешенной кружевным пологом. Уходя, она, видимо преодолевая себя, все-таки откинула полог и даже взяла на руки запеленутый кулек: ей нужно было проверить одну вещь, которую она как будто бы заметила еще в день родов. Но тогда она все-таки была сильно не в себе. Померещилось или нет?
Сытый младенец спал, но почувствовал изменение своего положения в пространстве, недовольно закряхтел и открыл глаза. Юлия вздрогнула и едва не уронила кулек: из овальных глазниц прямо на нее смотрели прозрачные, светло-желтые глаза, каждый из которых жутковато напоминал знаменитый алмаз «Алексеев», который много лет назад Юлия держала в руках и который неоднократно вспоминала буквально накануне родов (история пропавшего алмаза описывается в книге «Пепел на ветру» – прим. авт.)
Сережа также посмотрел на ребенка всего один раз, воскликнул:
– О Господи! Чего ж он сразу-то не умер?! – а потом засунул пальцы в свою все еще богатую шевелюру и в такой позе, с задранными наверх руками и отставленными в стороны локтями, почти выбежал из комнаты.
– Ох уж этот мне Сереженька, как родились, так и по сей день – никак без театров не могут! – проворчала ему вслед караулящая у дверей Тамара, всегда готовая сменить ленивую бабу-кормилицу в уходе за младенцем.
Назвали мальчика Германом.
Борис Антонович, ни разу младенца не видевший и состояния его не понимавший, наименованием внука почему-то ужасно возгордился, и напыщенно говорил соратникам по «Лиге», что Германик, возмужав, непременно продолжит их дело, а Юлия всегда была дочерью своего отца и дальновиднее многих.
* * *
Окно было распахнуто – Юлия хоть и боялась простуды, но была уверена, что будуар следует проветривать постоянно не день и не два, чтобы изгнать из него тот невыносимый затхлый дух, настоявшийся за месяцы ее беременности. Впрочем, в Москву ненадолго заглянуло бабье лето, и ночи стояли теплые, почти как в августе.
Положив локти на стоячее бюро, Юлия обмакнула перо в чернильницу и начала бегло, по-немецки, почти не задумываясь, писать красивым, похожим на узор почерком. Она прекрасно знала, что письма, писанные в действующую армию, активно перлюстрируются, а немецкий язык, которым пользуется отправитель, вызовет особенное подозрение, но все это нимало ее не задевало, ибо презрение к безымянным военным чиновничкам было в княгине Бартеневой поистине безграничным – пусть прочтут, коли кому охота:
«Дорогой Рудольф! (думаю, после некоторых событий Вы позволите мне так к Вам обращаться)
Нынче я считаю правильным сообщить Вам, что у Вас 7 октября сего года родился сын, которого по моему желанию назвали Германом. Я подумала, что как мы с Вами оба немецких кровей и урожденных фамилий, так станет верно. К сожалению, Герман родился хотя и в срок, но слабым и болезненным ребенком, и, должно быть, не проживет долго. Но все же Вам следует знать, что он есть. Он блондин, с желто-карими глазами, по словам кормилицы, спокойный.
Сережа ребенка официально признал, но к нему не подходит, и, кажется, как и все прочие, ждет смерти несчастного малыша.
Ваша заочная любовь, которую Вы, без малейшего затруднения для себя, можете подарить Герману, отчего-то кажется мне уместной в каком-то, если хотите, обще-космическом смысле, хотя я в принципе не привыкла мыслить подобными категориями. Если вдруг Герман доживет до Вашего возвращения с фронта, вы, коли пожелаете, обязательно сможете его увидеть – это я Вам твердо обещаю.
На сем остаюсь желающая Вам всех благ и непременных успехов в воздушных боях
Юлия Бартенева, урожденная фон Райхерт».Запечатав конверт, Юлия достала из ящика письмо Рудольфа, украденное ею у мужа, и аккуратно списала с него адрес. Рудольф недавно прошел стажировку во французских авиационных частях, воевал на Юго-западном фронте и был уже командиром авиа-отряда.
Мысленно пожелав Леттеру удачи в его опасном небесном ремесле, Юлия взяла из стопки чистый лист с лиловым водяным знаком князей Бартеневых и, явно волнуясь и облизывая верхнюю губу кончиком языка, написала по-русски:
«Милый Александр!
Я из третьих рук знаю, что ты нынче в Москве и потому только осмеливаюсь тебе писать и даже просить о встрече, так как обстоятельства и состояние души моей дошли до возможной крайности. Если просьба моя покажется тебе нынче неуместной, так не отвечай ничего.
