Мохан и Уинстон поочередно садились на козлы, а Ситара почти все время спала, свернувшись калачиком под изношенным одеялом. Лишь время от времени Уинстон будил ее, чтобы предложить пару черствых чапати и кружку воды. В последние дни Ситара ощущала свою беременность в полной мере, и причиной тому не в последнюю очередь стала тряска в разваливающейся повозке. Их путь казался бесконечным и все больше напоминал бесцельное блуждание. Они мало говорили и думали и уже ничего не видели перед собой, кроме этой каменистой, в ухабах и рытвинах, дороги на север.
И только когда колеса застучали по главной улице городка ремесленников Сахаранпура, Мохан впервые за несколько дней открыл рот.
– И где ты познакомился с этим…
– Уильямом, – подсказал Уинстон и бросил озабоченный взгляд на Ситару, дремавшую в полусидячем положении и с полуприкрытыми глазами. – Уильямом Джеймсоном. Осенью 1838 года мы с ним приплыли в Калькутту на одном корабле. Он получил место врача в Бенгалии, я направлялся в армию, и мы сразу подружились. В Калькутте он оставался недолго, вскоре был переведен в Канпур, а оттуда в Амбалу. В Сахаранпуре он вот уже два года как содержит ботанический сад. Естественная история всегда была ему ближе, чем медицина.
– И ты уверен, что он нам поможет?
Уинстон пожал плечами.
– Я надеюсь.
Оба снова погрузились в молчание, следуя по дороге, которую указал им сапожник на въезде в город.
Ботанический сад Сахаранпура показался им эдемом, райским местом на земле. За низенькой каменной стеной раскинулось целое море цветущих рододендронов, олеандров и кустов гибискуса. А когда повозка въехала в открытые ворота и, хрустя гравием, покатила по дорожке, справа и слева пошли ухоженные грядки и клумбы с травянистыми растениями и саженцами, возле каждой из которых красовалась табличка с латинским названием вида и указанием ареала распространения.
Повсюду работали люди: убирали листву под деревьями, выпалывали сорняки, подстригали кустарники. Один из садовников набросился на незваных гостей с расспросами, что они забыли на земле его хозяина. Мохан тут же спрыгнул с козел и вступил с ним в жаркую словесную перепалку на урду, из которой Уинстон, несмотря на довольно сносное знание языка, мало что понял. На помощь коллеге поспешили другие работники, больше из любопытства, чем из желания его поддержать.
– Кия хай, что случилось?
Возмущенный голос принадлежал долговязому европейцу в широкополой шляпе, примерно одних лет с Уинстоном, который, решительно шагая, приближался к повозке. Рукава его мокрой от пота рубахи были закатаны, узкие брюки заправлены в сапоги. Узкое лицо с пепельными усиками раскраснелось не то от работы, не то от ярости. Приблизившись, европеец резко остановился и недоверчиво посмотрел на Уинстона.
Только сейчас Невиллу пришло в голову, какое впечатление он должен производить со стороны. Он представил себе покрытое пылью лицо с красными глазами и впалыми щеками, отросшие грязные волосы, рваную одежду и всклоченную рыжую бороду и усмехнулся.
– Уинстон? – нерешительно спросил хозяин, и в его глазах отразилось радостное изумление.
Но уже в следующий момент Уильям Джеймсон раскрыл гостю свои объятия, дружески похлопывая по спине. Уинстон прикрыл глаза, чтобы скрыть выступившие на них слезы. Это жаркое приветствие старого приятеля было первым приятным переживанием за последние несколько недель, полных неизвестности и опасных приключений. Он чувствовал себя усталым странником, наконец вернувшимся домой.
– Помойся с дороги, – предложил гостю Уильям. – А потом за чашкой чая расскажешь мне обо всем. – Он бросил взгляд на Мохана и Ситару, все еще остававшихся в повозке. – А этим двоим Масуд найдет место в доме для прислуги.
Уинстон хотел возразить, но Мохан чуть заметно кивнул и под подозрительным взглядом главного садовника принялся поднимать Ситару, чтобы помочь ей сойти на землю.
Хозяин дома обнял Уинстона за плечи, и оба направились по гравийной дорожке к одноэтажному бунгало, крытому соломенной крышей. Сейчас Невилл не променял бы этот скромный домик ни на один из дворцов Раджпутаны.
Спустя некоторое время Уинстон, вымытый и свежевыбритый, облачившийся в как будто специально на него сшитый костюм Уильяма, снова почувствовал себя человеком и англичанином. Он устроился в кресле напротив друга, в комнате, до отказа набитой книгами, посудой и разными другими предметами, напоминающими о далекой родине, за столом, заваленным исписанными листками бумаги и папками с засушенными растениями, подлежащими описанию и каталогизации. Это помещение совмещало функции столовой, гостиной и рабочего кабинета, а значит, было втройне родным.
Напрочь забыв о хороших манерах, Уинстон набросился на сэндвичи и сдобные пироги, поглощая одну чашку чая за другой, пока наконец не откинулся в кресле, запихивая в рот последние крошки. Уильям достал кисет и, не сводя с товарища глаз, принялся обстоятельно набивать трубку.
– Ну, давай, – услышал наконец Уинстон сквозь клубы ароматного дыма.
По окончании рассказа Уильям долго еще грыз конец трубки, прежде чем понял, что она выкурена. Только после этого он встал, молча перегнувшись через стол, постучал трубкой по дну пепельницы и начал набивать ее заново. Уинстон обеспокоенно наблюдал за его действиями.
Уильям Джеймсон был на два года моложе его, но, благодаря худощавости и своей неизменной серьезности, казался его ровесником, если не старше. Уильям родился и вырос в Шотландии, в Лейте, в семье ученых. Вытянутое, угловатое лицо обрамляли начинающие редеть темно-русые волосы, а серые глаза будто отражали туманное небо его родины. При этом Уильям имел хорошее чувство юмора. С молодости Уинстон помнил Джеймсона как веселого собутыльника и доброго товарища и очень надеялся, что с тех пор тот не переменился.
Уильям выпустил изо рта голубоватое облачко и пристально посмотрел на гостя.
– Полагаю, ты и сам понимаешь, в какую неприятную историю вляпался.
Уинстон покраснел до кончиков волос, но ничего не ответил.
– Но тебя не разыскивают, по крайней мере на этот счет ты можешь быть спокоен, – продолжал Уильям. – Мне писали твои товарищи по казарме, они обнаружили мои письма среди твоих вещей. Я ничего не знал о тебе. А когда несколькими неделями позже я сам поинтересовался твоей судьбой, мне ответили, что ты числишься в списках без вести пропавших. Итак, они тебя считают мертвым, даже если официальное объявление последует через несколько месяцев или лет.
Уинстон в недоумении округлил глаза. Одно дело – собственными руками сжечь за собой мосты и продолжать жить дальше, другое – перестать существовать официально. Он не планировал возвращаться в армию, но, обнаружив эту последнюю лазейку в прошлую жизнь закрытой, не на шутку разволновался. Итак, его вычеркнут из всех армейских списков, его нехитрый скарб в запечатанном ящике отошлют родным, и те, оплакивая потерю сына и брата, установят на кладбище памятную доску. Он будет причислен к героям, принесшим свои жизни на алтарь служения английской короне – сомнительное преимущество, учитывая сложившиеся обстоятельства. Но надежда на то, что соотечественники поверят тому, что случилось с ним на самом деле, была ничтожной, а дезертирство наказывалось смертью. Таким образом, Уинстон Невилл оказался перед странным выбором: оставаться мертвым на бумаге или быть уничтоженным физически.
