Иногда его охватывали самые страшные подозрения, но вспоминая ее милую, детскую улыбку и ясный взгляд ее чудных глаз, он снова верил в ее чистоту, верил безусловно и безгранично.
Прошло две недели. Обе пятницы Осип Федорович был у нее, заслушиваясь звуками ее голоса, упиваясь взглядами ее чудных глаз, порой с невыразимою нежностью обращенных на него.
О портрете у них не было сказано ни слова.
Молодой граф Шидловский, по-видимому, сильно ревновал к нему и ходил, как опущенный в воду.
Несмотря на то, что баронесса приглашала Пашкова бывать у нее чаще, чем один раз в неделю, он еще крепился и не решался поехать к ней, когда она была одна.
Раз как-то вечером, возвращаясь с визитов домой, он вдруг почувствовал сильную тоску при мысли, что почти неделя остается до обычного свидания с Тамароюи велел кучеру ехать на Сергиевскую.
В одном из домов этой, по преимуществу, аристократической улицы Петербурга и жила баронесса.
Войдя в переднюю, он осведомился у горничной, отворившей ему дверь:
— Дома барыня?
— Дома-с! — так смущенно и нерешительно ответила она, что он невольно спросил ее:
— Есть кто-нибудь у вас?
— Их сиятельство граф Виктор Александрович.
Быстрая мысль мелькнула в голове Осипа Федоровича.
Он остановил горничную, хотевшую доложить о нем, сунул ей в руку кредитную бумажку, полученную за последний визит, и вошел, быстро миновав залу, в гостиную.
Она была пуста.
Пройдя следующую комнату и неслышно ступая по ковру, он остановился у дверей будуара за полуопущенной портьерой.
Как ни гадко, как ни подло — он сознавал это — было подслушивать, он не в силах был удержаться от искушения узнать хоть что-нибудь от скрытой до сих пор для него интимной стороны жизни любимой им женщины.
Скрытый портьерой, он видел ее и ее гостя и ясно слышал их разговор.
Сколько пережил он за это время ощущений.
В холодном тоне, которым говорила Тамара Викентьевна с графом, он сначала было не узнал ее голоса.
Когда баронесса заговорила о нем и сказала, что он ей очень нравится, то неизвестно, кто почувствовал более волнения: он ли, Осип Федорович, или несчастный граф?
Он жадно ловил ее слова, касавшиеся его, забывая о муках своего соперника. Он чувствовал, как стучит его сердце, как кровь ударяет в голову.
Осип Федорович присутствовал при всей сцене до конца. И будь он равнодушен к баронессе, ее жестокость и бессердечность оттолкнули бы его, но он ее слишком любил для того, чтобы не простить ей всего.
Когда граф быстро вышел, Пашков успел закрыться портьерой так, что тот не заметил его.
Глубоко потрясенный всем происшедшим и видом ушедшего графа, он не сейчас решился подойти к Тамаре.
Она стояла посреди комнаты и странными, неподвижными глазами смотрела на завешанный портрет.
Осип Федорович тихо, неслышными шагами подошел к ней и не вдруг заговорил, находясь под тяжелым впечатлением только что виденной им сцены.
Заметив его присутствие, молодая женщина вздрогнула и быстро обернулась к нему:
— Вы были здесь? Вы видели? — торопливо спросила она, пронизывая его своими зелеными глазами.
— Да, — медленно проговорил он с невольно подступившей к лицу краской стыда, — я все слышал.
Она молча опустилась на кресло и задумчиво взглянула на него.
Ее лицо уже не имело мраморной неподвижности, глаза ее глядели кротко, почти печально.
Мучимый сомнениями о сущности отношений Тамары и графа, Осип Федорович стоял перед ней несколько минут молча.
Выражение его бледного, как смерть, лица доказывало переживаемую им внутреннюю боль.
— Скажите, — начал он наконец, задыхаясь и левой рукой как-то машинально хватаясь за сердце, — что было между вами и графом, что дало ему право так упрекать вас? Это — нескромный вопрос, но вы сами вашими словами дали мне право предложить вам его, — тише добавил он, садясь около нее.
— Да, мой друг, — спокойно отвечала она, — вы можете предложить мне этот вопрос. Я просто отвечу вам на него. Он делал то, что делают все влюбленные, упрекая за то, что он любит, а я — нет. Нас, женщин, обыкновенно обвиняют в несправедливости, но в любви вы, мужчины, несправедливее, чем мы. Отдавая нам свою любовь, вы думаете, что этим оказываете нам такую честь, за которую мы должны, по крайней мере, отплатить взаимностью. Если же этого не случается, о, тогда вы осыпаете нас упреками, обвиняете чуть ли не в преступлении, и все это только за то, что мы, женщины, осмеливаемся не полюбить вас. О, мужчины большие эгоисты! Таким же оказался и граф Шидловский.
— Все это так, баронесса, но только тогда, когда женщина не завлекает мужчину и, достигнув цели, не бросает его. В последнем случае упреки вполне основательны.
Она подняла на него свои ясные глаза.
— Вы думаете, что я завлекала его?
На его губах уже вертелось суровое «да».
Он это думал, но тон ее голоса, удивленный и насмешливый, почему-то заставил его не только промолчать, но даже отрицательно покачать головою.
Тамара Викентьевна ласково улыбнулась и наклонилась к нему.
— Я вижу, вы сомневаетесь во мне, Осип Федорович! Напрасно. Я лучше, чем кажусь, и если я когда-нибудь и поступаю дурно, то нельзя мне это поставить в большую вину.
Последние слова она произнесла уже с совершенно серьезным лицом, и две слезинки блеснули на ее светлых глазах. Пашков в эту минуту забыл все свои подозрения и с немым обожанием глядел на ее поникшую головку, готовый отдать все в мире, чтобы иметь право поцелуями осушить эти дивные глазки.
Вдруг она тряхнула головой и рассмеялась. Хотя он и привык к быстрым переменам настроения ее духа, но на этот раз положительно был поражен таким более чем странным, неожиданным, быстрым переходом.
— Вы, я вижу, страшно нервны, баронесса? — заметил он.
— Да, я могу смеяться и плакать в одно и то же время. Нервы у меня действительно ужасно расшатались. Надо будет на лето поехать полечиться. Этот год дорого мне стоил, я чувствую себя такой усталой, что отдых мне необходим.
— Во всем этом виноваты ваши частые выезды, баронесса. Прекратите их и вы увидите, как вы поправитесь.
Она не отвечала и, опрокинувшись на спинку дивана, закрыла глаза.
Ее бледное, нежное лицо действительно носило печать сильного утомления. Легкая синева под глазами указывала на проведенные бессонные ночи.
Посмотрев с минуту на дорогие черты и не смея напомнить о сказанных о нем в разговоре с Шидловским словах, Пашков с сожалением поднялся, чтобы проститься.
