Так писал поэт, о котором Надежда никогда и слыхом не слыхала, Максимилиан Волошин. Словно бы про нее, Надежду, писал, про ее настоящее и будущее, которое пока, разумеется, было ей неведомо.
Что ж, революцию приветствовали очень многие – и до ее свершения, и даже в самые первые дни ее этот чад и угар еще туманили головы. Потом-то просветление мозгов пошло со страшной скоростью, особенно при виде крупных и мелких ужасов, которые насаждали в Одессе большевики. Ну да, ведь революцию в белых перчатках не делают! Какие там белые перчатки – руки выше локтя были в крови… Массовые расстрелы офицеров, поверивших в милосердные обещания новой власти и добровольно сдавшихся, и не только расстрелы, а массовые потопления и сжигания в топках паровозов; и еврейские погромы, устроенные самими же красноармейцами, что было сущим нонсенсом, учитывая, сколько евреев стояло, извините за выражение, у кормила революции; и разруха, голод, учиненные в Одессе; и каждодневные издевательства, которым беспрерывно подвергались обыватели – просто потому, что они одеты малость почище, чем фабричные или биндюжники[6]. Однако пресловутый демос, возглавляемый матросом Шульгой, все никак не мог успокоиться.
То большевики ходили по квартирам и сурово спрашивали, нет ли лишних матрасов. Найдя, реквизировали, а те самые пресловутые кухарки, которые все, как одна, могли теперь управлять государством, вопили злорадно:
– Ничего, хорошо, пускай поспят на дранках, на досках!
То на улицах появлялись бывшие чиновники или университетские профессора, которые свои галстуки красили красной масляной краской, дабы соответствовать текущему моменту.
То молодой человек, бывший студент и прапорщик, недурной стихотворец и начинающий прозаик, вдруг восклицал в приступе патологической откровенности:
– За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки…[7]
Легко осуждать его, этого молодого циника. Но никто не знает, как бы кто поступил, когда нечего есть. До того нечего, что даже поганый гороховый хлеб, поев которого люди кричат от колик, перестали выдавать по карточкам! Тогда одесские евреи, узнав, что на Киев идет атаман Зеленый под лозунгом «Бей жидов и коммунистов, за веру и Отечество!», жарко шептались:
– Я сам, так сказать, жид, но пусть хоть дьявол придет, только бы этих вымели!
И хоть говорили, что черт просто мальчишка и щенок по сравнению с красными, однако их вдруг в самом деле начали выметать… Одесса за время гражданской войны не единожды переходила из рук в руки, власть менялась куда чаще, чем времена года, и не эта ли неустойчивость окружающего мира однажды поколебала страсть, которую испытывала Надежда Плевицкая к своему любовнику в клошах? Русский народ сам про себя говорит: «Из нас, как из дерева, и дубина, и икона!» Надежде осточертело быть дубиной, а вновь захотелось сделаться иконой. Да и, несомненно, она тоже поняла, как знаменитая Екатерина Кускова[8], что «русская революция проделана была зоологически». И это, конечно, оскорбление зоологии и зверям. Потому что до таких зверств человеков, на которые нагляделась Надежда, не додумается никакой зверь зоологического мира…
А между тем Деникин наступал на Одессу. Сейчас было не до концертов, и даже любовница всесильного Шульги вынуждена была работать в лазаретах в отступающих частях Красной Армии. Впрочем, Надежда ничего не имела против работы милосердной сестры: это было привычно. Чужая боль помогала отвлечься от страха за свою жизнь, от ужаса перед будущим. И вот как-то раз в лазарет привезли раненого красного командира Юрия Левицкого. При одном взгляде на него Надежда мгновенно узнала «белую кость». Да, Левицкий был одним из тех восторженных демократов, которые в феврале семнадцатого бегали с алыми бантами, а после Октября вынуждены были обратить оружие против своих же прежних товарищей по юнкерской школе – чтобы выжить среди всеобщего громокипящего хамства. Но Юрий Левицкий сейчас находился в том же состоянии души, что и Надежда Плевицкая: чад революции постепенно выветрился из его мозгов, оставив по себе страшную тоску по утраченному и нестерпимый стыд от того, что было содеяно в этом чаду. Именно поэтому Левицкий не смог сдержать слез, когда по лазарету вдруг пронеслась весть о том, что в Екатеринбурге расстрелян-таки бывший русский император, гражданин Романов Николай Александрович, вместе со всей своей семьей.
Такие слухи бродили и раньше, но потом они сменялись совершенно противоположными сведениями, а теперь известие было получено официальное. Надежда едва не лишилась сознания. Ох как вспомнились ей те, прежние дни, и восторг государя, и искренние похвалы, и особенно эта:
«Спасибо вам, Надежда Васильевна. Я слушал вас сегодня с большим удовольствием. Мне говорили, вы никогда не учились петь. И не учитесь. Оставайтесь такой, какая вы есть. Я много слышал ученых соловьев, но они пели для уха, а вы поете для сердца, самая простая песня в вашей передаче трогает и проникает вот сюда…» При этом он прижал руку к сердцу.
Вот и сейчас Надежда тоже прижала руку к сердцу, потому что его так и пронзило болью. И тут она внезапно заметила, что глаза у раненого командира, распростертого на койке, полны слез. Он не мог вытереть их, чтобы не привлечь к себе опасного внимания комиссара, который принес новость, и тогда Надежда шагнула вперед и загородила его собой. Сделала вид, что поправляет повязку на его плече, а сама стремительно утерла слезы.
Нет, разумеется, она никогда не идеализировала тот народ, к которому принадлежала сама и которому теперь принадлежала Россия. Вот ее святая матушка – это был народ. Но, с другой стороны, народом была и Надеждина горничная, которая воровала все, что плохо лежало, и, несмотря на то что хозяйка, выдавая прислугу замуж, набила ее сундуки всяким добром, вплоть до бриллиантовых серег, украла у певицы столько, что смогла обставить свою квартиру. А потом не постеснялась пригласить хозяйку в гости – в наивной уверенности, что та все равно ничего не заметит! После этого случая Надежда подумала:
«Правда и красота только там, наверху, где мерцают чистые звезды, и вообще там, где нас нет!»
А уж сколько нового о народе она узнала за то время, пока жила с ним бок о бок, варилась, так сказать, в одном «кровавом котле»! При этом она пребывала в странной уверенности, что виновны во всем по-прежнему те же «умственные господа», которые предали государя в феврале. И вот – что она видит? Налицо шумная радость народа по поводу расстрела не только самого Николая Кровавого, но и его злополучной жены, которая страстно любила мужа, и смерти этих нежных девочек, которые всегда казались Надежде похожими на еще не распустившиеся розы и лилии, и убийства его больного гемофилией сына… И единственный человек, который не сдержал при этом слез, принадлежит к тем самым ненавидимым ею «умственным господам»! Было над чем задуматься. И неудивительно, что Надежда почуяла в незнакомце родственную душу, а может быть, интуитивно поняла, что благодаря ему она сможет попасть туда, «где нас нет», – по другую сторону фронта, к белым.
