Было позднее утро. Сев напротив отца, я рассматривал его в мягком свете, льющемся из окон. За те годы, что он провел в пути под палящим солнцем, сопровождая свои караваны, его кожа загрубела и сморщилась, и все же глубокие морщины на лице по-прежнему излучали улыбку и теплоту, а мозоли на руках лишь подчеркивали их силу. Отец был честным человеком, грубовато-добродушным и прямым. Он очень умело вел торговлю лечебными травами и всякими иноземными штучками, никого при этом не обманывал и, занимаясь любимым делом, заслужил себе хорошую репутацию. Он говорил на нескольких языках, включая язык ха-небу и сабеев, и всегда настаивал, чтобы те, кто водил его караваны, принадлежали к народам, с которыми он вел торговлю. Как и жрецы, мой отец не относил себя ни к какому сословию, хотя его с радостью принимали в любых кругах; фактически же он был представителем мелкой аристократии, чем не особенно гордился, говоря, что не заработал себе титула. Тем не менее он ревностно следил за моей карьерой и очень гордился тем, что в результате длительных переговоров я получил разрешение жениться на дочери одного из представителей крупнейшей знати. Сейчас отец сидел, поглаживая загрубелой рукой лысину с остатками седых волос, и смотрел на меня из-под своих кустистых бровей.
— Итак? — начал он. — Как тебе понравилась Нубия? Путь туда не слишком отличается от пути в Сабею, ты не находишь? Песок, мухи и жара. Ты хорошо ладил с глашатаем? — Он засмеялся. — По твоему лицу вижу, что нет. И все это — за жалкое офицерское жалованье? Что ж, Камен, по крайней мере, армия учит тебя выдержке, а это тоже неплохо. Ведь одно грубое слово царскому слуге — и тебя вышвырнули бы вон.
В его словах сквозила такая досада, что я улыбнулся.
— Я не хочу, чтобы меня вышвыривали из армии, — сказал я. — В Нубии было очень скучно, посланник — раздражительный зануда, и вообще путешествие прошло без каких-либо приключений. И все же это лучше, чем целыми днями сидеть на осле, умирая от жажды и размышляя, нападут ли в этот раз на караван разбойники, разграбив товары, на которые ты потратил столько трудов, а потом, через несколько месяцев, снова собираться в путь.
— Если ты отправишься в один из отдаленных фортов, о чем так мечтаешь, то, будь уверен, получишь полную порцию жары и скуки, — возразил отец. — Подумай, Камен, кому я оставлю свое дело, когда умру? Мутемхеб? Торговля не женское занятие.
Все это он говорил мне уже не раз, и я не обижался — в его словах сквозили любовь к сыну и досада.
— Дорогой отец, — нетерпеливо сказал я, — ты сможешь передать дело мне, и я наберу хороших управляющих…
Отец махнул рукой.
— Торговля не то занятие, которое можно доверить слугам, — важно произнес он. — В нашем деле часто возникает желание обмануть, так что в один прекрасный день ты можешь проснуться и обнаружить, что разорен, а твой слуга стал хозяином соседнего поместья.
— Это смешно, — сказал я. — Сколько караванов ты водишь сам? Один из десяти? Отправляешься в путь раз в два года, да и то только тогда, когда устаешь сидеть дома. А почему? Да потому, что веришь своим людям, так командир должен верить своим солдатам…
— Ну, теперь ты становишься педантом, — улыбнулся отец. — Прости меня, Камен. Ты ведь, наверное, хочешь помыться? А как там река? Гребцы наверняка молили Исиду пролить слезы, чтобы течение быстрее несло вашу ладью домой и встречный северный ветер не мешал продвигаться вперед. Сколько дней занял у вас обратный путь? Меньше, чем путь туда?
— Меньше, на несколько дней, — ответил я, пожав плечами. — Но у нас не было времени останавливаться на ночь там, где нам хотелось. Посланник мечтал ночевать в домах управителей селениями, где обычно накрывают богатый стол, а вместо этого мы жевали хлеб и инжир на берегу Нила. Пока мы разбивали лагерь возле деревушки Асват, у него окончательно испортилось настроение. Но там мы встретили женщину, которая принесла нам еды…
Отец пристально взглянул на меня:
— Женщину? Какую женщину?
— Простую крестьянку, отец, к тому же полусумасшедшую. Я пошел в храм Вепвавета, чтобы вознести молитву, и там была эта женщина, мыла полы. Я заговорил с ней, потому что двери во внутренний двор храма были заперты и я хотел, чтобы их открыли. А почему ты спрашиваешь? Ты что-нибудь о ней знаешь?
Густые брови отца сдвинулись, взгляд внезапно посерьезнел.
— Я о ней слышал. Эта женщина досаждает всем посланникам. Она и к тебе привязалась, Камен?
Ситуацию можно было бы считать комичной, но глаза отца смотрели совершенно серьезно. «Неужели его настолько расстроили мои слова об этой встрече?» — подумал я.
— Не то чтобы привязалась, — ответил я, понимая, что именно так все и было, — но была очень настойчивой. Она все время пытается всучить какой-то ящик сановникам, которые путешествуют по реке. Говорит, что его нужно передать Единственному. Она пыталась отдать свой ящик и глашатаю Мэю, но он решительно отказался, и тогда она стала умолять меня помочь ей.
Взгляд, от которого тряслись поджилки даже у самых ловких иноземных торговцев, прожигал меня насквозь.
— Ты, разумеется, отказал ей, не так ли, Камен? Я знаю, как сострадательна молодежь! Ты ведь не взял его?
Я открыл рот, чтобы сказать, что как раз взял, что женщина чуть не силой сунула мне в руки свой ящичек, когда стояла передо мной, полунагая, освещенная луной, но тут со мной произошла очень странная вещь. Я никогда не лгал своему отцу, ни разу в жизни. Мои учителя крепко вбили в меня науку об истинной природе лжи. Боги не любят обмана. Обманывать — удел слабых. Добродетель всегда говорит только правду, а потом смело отвечает за свои поступки. В детстве я иногда лгал — от страха или впав в панику: «Нет, отец, я не бил Тамит за то, что она меня дразнила». Однако, как правило, после все равно признавался и получал свою порцию наказания; когда же я стал старше, то перестал лгать вовсе, а следовательно, и признаваться мне было не в чем. Человека, который сейчас сидел передо мной, я искренне уважал и любил и все же должен был ему солгать. Не потому, что поддался мольбам сумасшедшей, нет. Не потому, что боялся гнева отца или его насмешек. Не потому, что он мог потребовать принести ящичек, открыть его и тогда… Что тогда? Почему я должен скрывать от него правду? Но в глубине своего ка я понимал: если сознаюсь, что этот самый ящичек сейчас находится в моей комнате, то положу конец… чему? Проклятие, чему?
— Конечно не взял, — холодно ответил я. — Мне было жаль эту женщину, но потакать ее безумию я не стал. Хотя положение мое было весьма затруднительным.
Произнеся эти слова, я подумал, что ничего подобного не говорил Па-Басту и тот в разговоре с отцом вполне может случайно упомянуть о деревянном ящичке. Маловероятно, конечно, но возможно. Пристальный взгляд отца несколько смягчился.
