— Мама, об этом знают все. Там будут обсуждаться условия прочного мира.
— Будем надеяться, что конгресс сделает свое дело, — продолжала ее мать. — Но понимаешь ли ты, что еще это означает? Ведь Вена — это танцы, парады, балы, музыка, веселье! Ты поедешь туда.
— Но это невозможно! Как я поеду?!
— Все можно устроить, — ответила графиня. — Просто необходимо устроить!
Карлотта была одержима этой идеей в свои предсмертные дни. Последние ее силы ушли на то, чтобы заставить золовок отпустить и собрать Ванду в столицу, дать ей необходимые наставления, написать письмо князю Меттерниху. Затем, достав из тайника бирюзовый кулон, она вложила его в руку дочери.
— Вручи сама мое письмо князю. Не доверяй его никому. Я знаю, как относятся слуги и секретари к таким вещам, даже теряют их. Если он не примет тебя, передай ему этот кулон. Он узнает его.
Но когда князь на самом деле отказался принять ее, Ванда очень испугалась и, в отчаянии сняв кулон, опустила его на золотой поднос. Надменный слуга подозрительно покосился на него. В этот момент девушка поняла, что чувствует игрок, поставив на карту все.
Она закрыла глаза, вспомнив, как радостно забилось сердце, когда слуга сообщил, что князь примет ее. Она вспомнила, как он поцеловал ее руку, ощутила прикосновение его губ на своих пальцах. Разве она могла подвести его сейчас, испугаться и все бросить, когда уже сколького достигла? Она сцепила пальцы, чтобы унять дрожь, и в этот момент увидела, что карета въезжает на полукруглую площадку перед замком.
В темноте серая громадина с башнями казалась мрачной и неприветливой. Входные двери открылись, Ванда усилием воли заставила себя выйти из кареты.
Пока она поднималась по ступеням и входила в мраморный зал, слуги удивленно смотрели на уставшего и грязного кучера, чем еще больше расстроили Ванду.
— У меня письмо для баронессы Валузен. Будьте любезны, передайте его, — обратилась она к одному из лакеев в напудренных париках.
Второй проводил ее в приемную и торопливо зажег свечи. В камине не было огня, и Ванда поежилась, от холода. А если баронесса не захочет ее видеть и она не сможет переночевать здесь? Как ей быть? Возвращаться в здание канцелярии или попытаться найти гостиницу?
Ей говорили, что Вена сейчас переполнена, забит каждый угол. Нежданные гости были вынуждены ночевать в каретах. А те, кто победнее, довольствовались местом на лужайке в знаменитом Пратере.
Ванда дрожала, ей стало безразлично, как все сложится. Теперь она чувствовала огромную усталость и голод. Разве она обедала, как сказала князю? Она лишь заставила себя что-то проглотить: ее волнение было сильнее голода и холода. Сейчас совсем другое дело. Ожидание стало невыносимым, но, к счастью, в дверях появился слуга.
Он проводил ее через зал, затем вдоль длинной галереи, увешанной портретами, и наконец, Ванда оказалась в ярко освещенной гостиной.
Более странной комнаты она никогда не видела. Здесь было столько мебели, фарфора, статуэток, хрусталя и серебра, что трудно было сделать шаг, не натолкнувшись на что-нибудь. Несмотря на обилие ценностей, комната казалась пустой, но через минуту Ванда увидела, что у камина сидит пожилая дама. Лицо ее было в морщинах, а седые волосы собраны в высокую прическу, модную в конце XVIII века. Вопреки возрасту баронесса держалась очень прямо и подтянуто. Ее шея и запястья были увешаны драгоценностями. Она протянула Ванде руку, сверкающую множеством колец.
— Так значит, вы дитя Карлотты Шонберн, — сказала баронесса низким, скрипучим голосом, который мог бы принадлежать какой-нибудь экзотической птице.
В ее облике и вправду было что-то птичье: от поворота головы до взгляда ярких любознательных глаз, казавшихся слишком молодыми на этом лице.
— Да, мадам, — ответила Ванда, сделав реверанс.
— Вы так же прелестны. Я помню вашу мать, когда она вышла замуж. Трудно представить, что она могла быть счастлива — ваш отец был слишком стар и ужасно занудлив.
Девушка не знала, что ответить, поэтому стояла молча; Она лишь старалась отвести глаза от множества драгоценностей, сверкающих и позвякивающих при каждом движении баронессы.
— Вы совсем не похожи на него, — задумчиво произнесла баронесса Валузен. — И ваши синие глаза… Удивительно, просто удивительно!
— Что удивительно, мадам? — поинтересовалась Ванда.
— Я говорила вслух? — резко спросила баронесса. — Эту неприятную привычку я приобрела от одиночества.
Вы мне поможете избавиться от нее, Ванда, ибо, насколько я понимаю, какое-то время мы будем жить вместе.
— Если вы позволите, мадам. Баронесса усмехнулась.
— Такова воля князя Меттерниха. Стоит ему лишь захотеть… И Вена всегда безропотно подчиняется. Вы очень скоро поймете это. А сейчас вам необходимо отдохнуть: ночью мы едем на бал-маскарад.
— Вы тоже едете?
— Конечно. А вы намерены оставить меня одну? Возможно, я стара, но не настолько, чтобы позволить себе пропустить такое зрелище. У меня будет предостаточно времени для отдыха, когда я покину этот бренный мир. Идите, дитя мое, и постарайтесь уснуть. У вас мало времени.
— Но… мадам… что же я надену?!
В ответ баронесса поднесла к глазам лорнет в бриллиантовой оправе и стала перечитывать письмо.
— Князь приказывает позаботиться о вашем наряде. Мужчины есть мужчины! Интересно, где я могу раздобыть подходящее платье в столь поздний час?
— Я взяла с собой два бальных платья, мадам… — нерешительно прошептала девушка. — Одно из белой кисеи с бирюзовыми лентами… Оно казалось таким милым, когда его шили… Но здесь, в Вене… Я не уверена, что оно подойдет.
— Ваша мать выбирала его?
— Да, мадам.
— У Карлотты всегда был прекрасный вкус. Думаю, оно вполне подойдет; если же нет, наденете домино. Маска для вас найдется.
— Как мне благодарить вас? Я чувствую, что должна сказать так много, но не знаю, как это сделать.
— Слова ни к чему, девочка. Чем больше я могу сделать для князя, тем лучше. Да и жизнь моя такова, что очень приятно видеть рядом юное создание. Сильнее всего старит одиночество.
— Благодарю вас, баронесса.
Через некоторое время, облачившись в белое платье, стянутое под грудью бирюзовыми лентами, Ванда поняла, что напрасно беспокоилась. Простое и непритязательное, оно удивительно шло ей. Ванда надела кулон матери, перчатки в тон ему и с высоко поднятой головой смело спустилась в гостиную.
Несколько часов крепкого безмятежного, как в детстве, сна — и глаза ее вновь засияли; золотистые волосы, уложенные камеристкой баронессы, казалось, отражали свет всех свечей и хрустальных граней канделябров.
