Она выкладывала свою родословную с детской заносчивостью, гордо вскинув голову. Фабий широко раскрыл глаза от удивления:
— Клянусь Геркулесом, я знаю твоего отца! Но мне еще приятней познакомиться с его дочерью. Ты очень красива, Мессалина!
Он протянул ей терракотовый стаканчик с напитком и, пока она его опорожняла, сияющими глазами смотрел на нее. Когда она поставила стаканчик на прилавок, он взял ее за руки и спросил:
— Мне можно тебя поцеловать?
Удивленная такой просьбой, но польщенная тем, что солидный человек, консул, про которого все знали, что его высоко ценит император, ведет себя с ней не как с девчонкой, а как с желанной женщиной, Мессалина протянула к нему свое раскрасневшееся от зноя лицо и закрыла глаза. Его рот слегка коснулся ее рта, и тотчас она открыла глаза, почувствовав, что губы его удаляются. Мессалина позволила увести себя под свод арки, в густую и теплую тень. Она не пыталась высвободиться, когда он, прижав свои губы к ее губам, заключил ее в объятия. Близость сильного горячего тела, трепетные губы пробудили в ней необычное чувство наслаждения. Ощутив, как нетерпеливые мужские руки шарят в складках ее туники, она не испугалась и не оттолкнула их, а отдала им во власть свои еще не вполне оформившиеся грудь и бедра. Она обвила его шею руками, желая еще острее почувствовать его тело, вдавиться своей грудью в его грудь и ища его губы в каком-то лихорадочном забвении. Глаза ее были закрыты, и образ Валерия Азиатика представился ей.
Они не услышали трубного сигнала, возвестившего о новом заезде.
На Рим спустилась ночь. Горожане убрали с окон и балконов горшки с цветами — из опасения, что их украдут. Близость доходных домов, грязных и неблагоустроенных, где ютилось множество семей, доставляла неудобства владельцам богатых особняков, никогда не отваживающихся выходить из дому ночью без сопровождения вооруженных рабов с факелами. Эта безлунная апрельская ночь была особенно темной. Но ночного шума на улицах не убавилось: именно к середине ночи, в пору, именуемую безмолвием, движение в городе становилось наиболее оживленным. Согласно повелению цезаря, повозки, на которых в город доставлялись всевозможные грузы, могли ездить только ночью, днем въезд в Рим из-за узости городских улиц и царящей на них сутолоки был воспрещен. Слышались то скрип телеги, тяжело груженной камнем или деревом, то брань возчика, сломавшего колесо об угол дома при повороте в слишком тесную улочку, то крики речников на Тибре. Они разгружали баржи, груженные в порту Остии годовым запасом пшеницы из Египта и Византии, винами из Испании и Греции, галльскими шерстью и деревом и дорогими товарами с далекого Востока, кои доставлялись длинными караванами или судами, ежедневно отплывающими из портов Красного моря в Аравию, Индию, Золотой Херсонес.
Два женских силуэта, в темных плащах, и шедший впереди них раб с мечом и потайным фонарем появились на Бычьем рынке. Ночные стражи из городских когорт приблизились к запоздалым прохожим и осветили их факелами: одна из женщин походила на богатую римскую матрону, другая была юной девушкой.
— Женщины, — обратился к ним главный страж, — вы бы поторопились вернуться домой, время позднее.
— Вот еще, — язвительно отвечала матрона, — я сама знаю, куда мне идти, а ты видишь, что со мной сильный и хорошо вооруженный раб.
— Дело твое, — сказал страж и пошел своей дорогой.
Несмотря на уверение матери, Мессалина отнюдь не чувствовала себя на темных улицах в безопасности и не понимала, почему Лепида не взяла с собой побольше рабов, чтобы те несколькими факелами освещали им дорогу.
Дважды в месяц Лепида отправлялась в храм Мифилесета, где совершались непристойные обряды в честь бога Приапа в его азиатском облике. Там бывали женщины из лучших римских семей, которых также можно было увидеть на празднествах в честь Благой богини, справлявшихся в богатых патрицианских домах, но без участия мужчин. Жрец Хилон восстановил старинный храм Приапа, расположенный на склоне Яникула, близ Аврелиевой дороги, и посвятил его Мифилесету: восточные божества почитались в Риме гораздо больше, чем италийские. Сказывали, что культ этого сирийского бога восходит к Маахе, правившей Иудейским царством в период несовершеннолетия своего сына Асы и поклонявшейся божеству в дубраве неподалеку от Иерусалима. Став царем, Аса разрушил святилище и сжег статую божества возле потока Кедрон, однако сам культ сохранился, и Хилон привез его с Востока. Об этом жреце говорили, что он знал восточные секреты сладострастия и мог сделать плодовитыми бесплодных женщин и мужчин.
С того дня, как Мессалина присутствовала на ристаниях[6] в Большом цирке, неспешно минули осень и зима, а она все еще не нашла себе супруга. В памяти ее сохранился образ Азиатика — образ же Фабия стерся. В тот вечер Лепида решила впервые взять с собой Мессалину, чтобы приобщить ее к культу бога Мифилесета.
Лепида долго колебалась, вовлекать ли дочь-подростка в подобное приключение. Во-первых, она должна будет лишиться девственности. Поразмыслив, Лепида сочла это обстоятельство желательным: дочь не окажется на супружеском ложе совершенно неопытной. Во-вторых, такого рода поход являлся делом довольно рискованным из-за новых эдиктов Калигулы. После восьми месяцев благополучного, образцового правления вследствие обнаружившейся в ноябре тяжелой болезни император вдруг стал проявлять признаки безумия. Он повел распутную жизнь, втягивая в нее влиятельных придворных, коим в любой момент грозило расстаться не только с имуществом, но и с жизнью. Троих своих сестер он взял в любовницы, хотя при этом позволил Марку Эмилию Лепиду жениться на Друзилле. Поговаривали даже, что он состоял в любовной связи с Мнестером и являлся отцом малолетнего Луция Домиция Агенобарба, мать которого и его сестра, Агриппина, не имела детей в течение девяти лет брака с Гнеем Агенобарбом. Вместе с тем из склонности к подстрекательству и стремясь проявить свое желание управлять империей и жизнями граждан сообразно своей фантазии, он велел обнародовать указ, осуждающий всякое распутство и предписывающий всем вести жизнь целомудренную и добропорядочную. А посему было неблагоразумно давать повод подозревать себя в отправлении непристойных культов, и Лепида, чтобы как можно меньше людей было посвящено в тайну, взяла в провожатые только одного раба, в сдержанности и преданности которого не сомневалась.
Обе женщины вышли к берегу Тибра и перешли реку по мосту Эмилия. Тибр бороздили широкие освещенные фонарями баркасы. Одни подходили к илистым берегам, и рабы с шумом перетаскивали с них грузы на телеги и мулов; другие, уже разгруженные, направлялись вниз по течению, к песчаным берегам Остии. Проходя мимо обнесенной оградой гробницы Нумы, женщины ускорили шаг: это было место встречи воров и проституток. Какой-то нищий, сидящий в проеме двери, схватил Лепиду за подол туники, требуя динарий. Матрона вздрогнула и испустила крик; в ту же секунду подбежал раб и отшвырнул нищего в темнеющую пустоту.
