С суровым взглядом князь отступил шаг назад.
— Как вы осмелились под ложным именем представиться мне? — вскричал он грозно.
— Я на самом деле фон Оливейра — в Бразилии у меня есть владение, носящее подобное название, и как владелец его я ношу это имя, — возразил с невозмутимым спокойствием португалец. — Если бы я возвратился в Германию из своих собственных, чисто личных интересов, ничто в мире на заставило бы меня изменить мое немецкое имя, уважаемое всеми в здешнем краю… Но я взял на себя обязанность, для исполнения которой требовалось большая осторожность… Я должен был вступить в непосредственные отношения с вашей светлостью, но был убежден, что при моей мещанской фамилии подобные отношения никогда не будут возможны, учитывая строгость придворного этикета в А.
— Да, почтеннейший мой господин Эргардт, — прервал его высокомерным тоном министр, — вам действительно никогда бы не удалось мистифицировать его светлость подобной нелепостью, — и он указал на завещание, — если бы вы сохранили ваше «всеми уважаемое имя…» Ваша светлость, — обратился он к князю, — никто более меня из подданных ваших не желает так увеличить владения и доходы княжеского дома — все действия мои говорят за это, — но с моей стороны было бы непростительным безрассудством, вопиющей несообразностью, если бы я не решился эту жалкую стряпню признать за подлог!.. Многоуважаемый господин демократ, я слишком хорошо понимаю замыслы ваши и вашей хваленой партии! Этим самым завещанием шайка пытается нанести удар благородным сподвижникам отечества, охраняющим трон монарха, — но берегитесь — я также в числе их и возвращу вам ваш удар!
Лицо португальца вспыхнуло ярким румянцем, и правая рука, сжатая в кулак, задрожала, но Бертольд Эргардт не был уже более тем пылким студентом, которого когда-то другой должен был сдерживать в границах самообладания, — в эту минуту человек этот остался верен своей могучей силе воли, выработанной жизнью.
— Выслушав меня, его светлость поймет, почему я отказываюсь от всякого удовлетворения с вашей стороны, — проговорил он хладнокровно.
— Бесстыдный… — продолжал министр с раздражением.
— Барон Флери, я убедительно прошу вас быть умереннее, — возразил князь, прерывая его и повелительным жестом поднимая руку. — Оставьте этого человека говорить — я хочу сам убедиться. действительно ли партия ниспровержения существующего порядка и ненависть…
— Так называемая партия ниспровержения существующего порядка в стране, управляемой вашей светлостью, не имеет ничего общего с данным обстоятельством, — проговорил, прерывая его, португалец. — Что же касается ненависти, о которой упоминает ваша светлость, то не могу не признаться вам в моей глубокой, бесконечной ненависти к этому человеку!
И он указал на министра, который отвечал ему презрительным смехом.
— Да, да, смейтесь! — продолжал португалец. — Этот презрительный смех раздавался в устах моих, когда я должен был бежать из отечества! С мыслью о мщении переехал я океан; палящее солнце юга, а тем более рассказы несчастного Эшенбаха, не умевшего до последней своей минуты примириться с совестью, постепенно довели мысль эту до мании. Этот лист бумаги, — он указал на завещание, — также должен свидетельствовать против этого человека, надругавшегося над моим бедным братом, ввергнувшего в нищету двух не повинных ни в чем людей, и все это потому, что он прельстился женой Урия; — повторяю еще раз, что возвратился сюда единственно для того, чтобы отомстить!.. Но это пламя потухло в моей груди — недавно честное, благородное существо убедило меня, сколь нечисты были мои стремления… И если я теперь продолжаю последовательно идти к своей цели, другими словами, если я сброшу вас с высоты вашего абсолютного владычества, то главным мотивом, побуждающим меня стремиться к этому, есть желание уничтожить бич моего несчастного отечества!
Князь застыл, пораженный как громом этой невероятной смелостью, министр же порывался к звонку, как будто он был в своем бюро, а за дверью целая толпа полицейских ожидала его приказаний.
Холодная улыбка промелькнула на губах португальца. Он вынул маленький, пожелтевший клочок бумаги, который также должен был служить доказательством обвинения этого человека.
— Ваша светлость, — обратился он к князю, — в ночь, когда принц Генрих лежал на смертном одре, один человек отправился в А., чтобы призвать князя для примирения с умирающим. Грейнсфельд лежал в стороне, но всадник оставил шоссе, ведущее в А., поехал по дороге к замку, где графиня Фельдерн давала в этот вечер большой маскарад. Среди бала к графине вдруг подошел человек в домино и сунул ей в руку эту записку — впоследствии она выронила ее у постели принца, а господин фон Эшенбах поднял ее и сохранил.
В эту минуту министр вне себя бросился на португальца, пытаясь вырвать у него из рук бумажку. Но старания его были тщетны — одним движение португалец отстранил от себя нападающего и передал записку князю.
— «Принц Генрих умирает, — читал его светлость колеблющимся голосом, — и выразил желание примириться с княжеским домом. Поспешите — иначе все напрасно. Флери». Несчастный! — проговорил князь, бросая к ногам министра записку.
Но этот человек все еще не хотел считать себя погибшим. Овладев снова собой, он поднял бумажку и пробежал ее глазами.
— Неужели ваша светлость вследствие подобной жалкой инсинуации захочет осудить верного слугу своей фамилии? — спросил он, ударяя рукой по бумаге. — Я не писал этой записки — она поддельная, и клянусь в том.
— Поддельная, как и фамильные бриллианты Фельдерн, которые носит ваша супруга? — спросил португалец.
В соседней комнате раздался звук упавшей на пол подушки, затем издали слышно было, как кто-то с силой хлопнул дверью.
Худшим свидетелем против министра было его лицо — его нельзя было узнать, но он продолжал защищаться с отчаянием утопающего.
— Ваша светлость, не торопитесь верить, что вы имеете дело с негодяем! — заговорил он. — Уместно ли здесь рассуждать о моих частных и семейных отношениях, которые грязнят здесь с таким неслыханным бесстыдством?
Князь отвернулся — ему невыносимо было смотреть на судорожно подергивающиеся черты своего старого любимца и повелителя, старающегося сбросить с себя таким образом тяжкое обвинение.
— Я нисколько не желаю касаться ваших частных и семейных отношений, — продолжал португалец, — хотя я не могу не сознаться, что и эта сфера мне не чужда, — А, для вас интересно обшаривать мои карманы и рыться в моем белье?
Министр еще раз пытался придать словам этим свой обычный презрительно-саркастический тон. Но все это было напрасно.
