– Что ж ты, сукин сын… – прошипел, морщась от боли, Мардо. – Что ж ты, поганец… Пусти, говорю, больно ведь… Да выдерни нож-то, сволочь… У-у-у….
– Выдерну, когда всё скажу, – Сенька сел на траву рядом, прижав коленом руку Митьки. Глядя в сторону, ровным голосом поинтересовался: – Ты мне веришь, что я тебя убью?
Мардо молчал, скаля зубы от боли и бессилия.
– Хорошо. Веришь, стало быть. Я ведь на войне не под телегой лежал, дорогой мой. Я людей убивал. И не в подвале, не в затылок… Они в меня стреляли, а я в них стрелял. Целый год. И шашкой рубал. Железкой – живых людей. А те люди, уж верно, получше тебя были. Так что тебя прирезать я на миг не задумаюсь, не волнуйся. Мне это, может, ещё и у бога зачтётся…
– Мы цыгане… – Мардо облизал пересохшие губы. – Зачем нам железкой-то, чяворо?.. Зачем делать так? И из-за кого?! Стоит ли эта курва… Она же сама, Динка, клянусь… Забожиться тебе могу… Чем я виноват?
– Не понимаешь чем – тебе ж хуже, – отрывисто произнёс Сенька. – Растолковывать не стану. И цыган из тебя, как из меня архангел, так что заткнись уж. Если хоть кто из наших узнает, что тут нынче было, я тебя на небо отправлю. В тот же час. И бог простит. Ты и так, паскуда, на свете зажился.
– Ну, дура-ак… – Мардо дёрнулся, силясь освободиться, и из-под лезвия ножа побежала тонкая струйка крови. – Да ты на Динку-то посмотри! На юбку её, на рубашку! Всё – в лоскутах! Да и морду я ей тоже разбил! Как ты концы схоронить думаешь? Её уж, поди, по всей слободе мать ищет, цыгане! Всё теперь вылезет, не упрячешь!
– Придёшь с ней к тёте Даше, скажешь, что украл силой. И женишься.
– Убивай, – решительно, с ненавистью проговорил Мардо. – Убивай, сволочь. На шалаве – не женюсь. Давай, режь, мне лучше так, чем всю жизнь потом с ней позориться. Уж лучше при Юльке останусь, та хоть кусок добыть умеет.
Он с вызовом посмотрел на Сеньку, но тот не отвечал на его взгляд. Сидел отвернувшись, глядя на белый лунный бубен, висящий над косогором, не шевелился. Замерла, как каменная, и Дина. Мардо скосил глаза на рукоятку Сенькиного ножа. Шевельнулся было, но парень, не оборачиваясь, снова прижал его руку коленом, и Мардо с бешенством понял: не вырваться. Плечо, из которого торчал нож, жгло огнём, Митька изо всех сил старался не стонать от боли и не понимал, отчего молчит, о чём думает этот сукин сын, этот сопляк мокрохвостый, которому ещё три года назад он, Мардо, с лёгкостью мог съездить по физиономии за не вовремя сказанное слово. Последние силы уходили на то, чтобы скрыть испуг. Митька знал: стоит показать, что боишься, и – всё, тебя нет. Он всегда умел спрятать свой страх, десятки раз это выручало его, и даже сейчас на разбитой, испорченной шрамами физиономии вора не было видно смятения, но внутри что-то холодное судорожно дёргалось и тряслось всё сильнее с каждой минутой Сенькиного молчания.
Наконец парень обернулся и молча, одним рывком выдернул нож из плеча Мардо. Тот взвыл сквозь стиснутые зубы, судорожно зажал рану ладонью.
– Дина, подай свою рубашку, – не глядя на девушку, произнёс Сенька.
Голос его по-прежнему был негромким, в нём не слышалось ни нажима, ни угрозы, но Дина поспешно встала, ушла за кусты и почти сразу вернулась, неся в руках скомканные лоскуты.
– Она рваная…
– Ничего, – Сенька с силой прижал край рубашки к ране Мардо.
– Да пошёл ты!.. – дёрнулся в сторону тот, но на рубашке уже расплывалось огромное кровавое пятно. Сенька мельком взглянул на него.
– Годится, – он повернулся к Митьке. – Теперь слушай меня. Я завтра приду к цыганам с Динкой. Скажу, что… что украл её. И что она теперь мне жена. А ты – молчать будешь. До конца дней своих. Помирать будешь – промолчишь. Полыян?[70]
– Да ты… – начал было Мардо. И умолк на полуслове.
Дина, стоящая рядом, молча, в упор смотрела на Сеньку расширившимися от испуга глазами. Тот поймал этот её взгляд и коротко усмехнулся.
– Ничего, пхэнори. Выкрутимся. Клянусь, он рта не откроет.
– Я-то не открою, полудурок, больно надо! – взорвался Мардо. – Да что с тобой-то будет?! Тебя же дед убьёт! Бабка проклянёт! У них в роду-то допрежь не было такого, чтоб… Чёрт, чяворо, да ума ты, что ль, лишился?! Она же тебе сестра двоюродная, что цыгане-то скажут?!
– Ничего. Бывало такое.
– Да на кой леший это тебе?! Что за радость чужой грех крыть?! Золотая она, что ли, Динка эта?! Или… – Мардо вдруг осёкся на полуслове, ошарашенно глядя на Сеньку. Минуту спустя едва сумел выговорить:
– Так это что ж… это… ты её, что ль, пробил-то?!
– А ты думал – кто? – спокойно спросил он.
Дина ахнула, зажав рот рукой, повернулась к Сеньке, но тот коротким взглядом велел ей замолчать. Встал, помог подняться и Дине, вновь набросил ей на плечи свою шинель, сунул в руки девушки скомканную, изорванную рубашку с багровым пятном на подоле и потянул Дину за руку. Мардо, приподнявшись на локте и забыв о крови, бегущей из раны по разодранному рукаву, ошалело провожал их глазами. У ручья Сенька остановился и, не оглядываясь, негромко бросил:
– Помни – на краю света найду, если языку волю дашь.
– С-сукин сын… – прошипел ему вслед Мардо. И, зажмурившись, зажав ладонью горящее плечо, опрокинулся на мокрую от росы траву.
У края кладбища, возле церкви, Сенька остановился и выпустил руку Дины.
– До света побудем здесь. Пусть думают, что я тебя увёз. Утром придём.
– Сенька, миленький, не надо, – сдавленно произнесла Дина. Ночь была тёплой, но она судорожно куталась в колючую ткань шинели, стягивая её на голых плечах. – Не надо так… Я всё равно убьюсь… не смогу теперь… А ты себя для чего сгубишь? Что про тебя теперь люди скажут? И зачем?! Пусть Мардо болтает, пусть меня мать проклянёт, какая мне теперь разница… Мне жить незачем, понимаешь? А ты… ты и Меришка… Я ведь знаю всё! Давно знаю!
Сенька хмуро усмехнулся. Сел на заросший мхом, едва заметный в потёмках могильный камень, снова посмотрел на садящуюся за крыши слободы луну.
– Это она тебе рассказала?
– Нет. Молчит, глупая… Словно я без глаз родилась. Что теперь с вами-то будет?
– Ничего, – Сенька сидел к ней спиной, Дина не могла видеть его лица. – Ты не обо мне, о матери своей думай. Что с ней будет, ежели она узнает? Если Мардо при всех скажет, что ты…
– Боже мой… – пробормотала Дина, закрывая лицо руками. – Боже, зачем ты мне в реку кинуться не дал, дурак… Ведь всем, всем лучше было бы! И мне прежде остальных!
– Сама ты дура. Выдумала – в девятнадцать лет топиться… Ничего, проживёшь. Да смотри, завтра ничего не говори, молчи! Я сам всё цыганам скажу, а ты реви только погромче да меня ругай. Будет мать допрашивать – говори: поймал, мешок на голову, и в кусты! Да рубашку не потеряй, а то грош цена всему окажется.
