Она не услышала, как Слепцова представила лектора аудитории, и теперь пыталась вспомнить его отчество. Да нет, она ведь и не знала никогда его отчества. И имя-то полное запомнила только благодаря ассоциации с Блоком. А то – Лелька и Лелька.
Лекция шла о международном положении. Лелька вещал о том, о чем и без того твердили все газеты – 23 августа в Москве был заключен советско-германский договор о ненападении, а несколько дней назад, 28 сентября, он был дополнен договором о дружбе и границах. Между тем германские войска уже полностью захватили Чехословакию и теперь находятся в Польше, на границе с СССР.
– Разрешите вопрос, товарищ лектор?
Руку поднял Костя, воспитанник Августины. Он разбирался в политике лучше воспитателей, лектору сейчас можно было только посочувствовать – мальчик вырос умным и дотошным.
– Мы все знаем, что фашистская Германия – агрессор и поработитель. В газетах всегда писали, что фашисты – злейшие враги человечества, и вдруг с ними – договор о дружбе… Что-то я не совсем понимаю.
– Правильный вопрос! – как-то даже обрадовался Лелька и зашелестел газетой. – Молодой человек молод и горяч, как и полагается молодым, а руководство нашей Коммунистической партии действует мудро и без горячности. Договор о дружбе обезопасит СССР, свяжет руки агрессору.
– Я согласен – договор о ненападении. Но – о дружбе? – продолжал Костя. – Теперь, выходит, мы с фашистами – друзья?
– Что ты говоришь такое, Орлов? – зашикала на воспитанника Слепцова. Физрук покрутил у виска и укоризненно покачал головой.
Лектор снисходительно взирал на комсомольца. Но Августина заметила мелькнувшую неуверенность в его глазах. Собственно, эта неуверенность присутствовала там и прежде, в бытность их знакомства.
– Ну а что? – обернулся Костя. – Теперь англичане с французами выглядят единственными борцами против фашизма, осуждают политику Германии. А мы что же? Дружим? Как на наше поведение посмотрят порабощенные фашистами народы?
– А у тебя что, Орлов, там родня? – хихикнул кто-то.
Физрук стал утихомиривать детей, обрадованных возможностью похохмить.
– Радуйся, Орлов, что товарищ Сталин заботится о мире в нашей стране. Мы еще от Первой мировой не очухались! – подала голос Тучкова. И Ася подумала: вот уж точно!
А Лелька еще раз повторил о правильности и мудрости курса, избранного 23 августа настоящего года. Физрук поспешно выводил детей из столовой, дабы не задавали лишних вопросов, а Слепцова подозвала Августину.
– Вы, Августина Тихоновна, проведите работу среди своих воспитанников, больно уж разговорчивые стали.
Вот теперь и он обратил внимание и тоже узнал ее. А он, оказывается, не разучился краснеть.
– Августина Тихоновна, – повторил лектор вслед за Слепцовой. – Я рад вас видеть… здесь.
– Александр…
– Петрович! Александр Петрович. Я, знаете, не мастер лекции читать, но общественная нагрузка. Кружок политпросвещения, знаете ли… Приходится. Странно, что мы до сих пор не встретились. Живем в одном городе, а вот – не довелось.
– Да, не довелось, – согласилась Августина. – А вы теперь на железной дороге?
– Да, я путевой мастер. А вы – здесь… Замужем?
– Да. А вы?
– Да, я тоже… женат. Три дочки у меня. Старшая совсем большая, школу заканчивает. А у вас – мальчик?
– Сын, девять лет.
– Да… я вас видел издали. Моей младшей тоже девять…
Августина не знала, о чем еще с ним говорить, она чувствовала неловкость, словно была перед ним в чем-то виновата. А он улыбался и краснел, это было так на него похоже.
Они вышли на улицу, отряд Августины поджидал ее во дворе. Это были уже совсем взрослые дети. Им хотелось быть вместе, гулять, разговаривать, влюбляться и ревновать. А тут эта лекция, поход за грибами отменяется, а до обеда целых два часа…
– Августина Тихоновна, пойдемте в город! – в унисон запросились они. – Такая погода, уроков нет, ну пожалуйста!
– Ну что мне с вами делать? – спросила она и вздохнула: – Идемте!
Лектор, похоже, не собирался уходить. Он стоял у ворот и ждал.
– Вы, как я понял, – в город? Вот и славно, я провожу.
И они пошли. Странное дело – когда в сорок лет встречаешь человека, с кем был знаком в шестнадцать, моментально начинаешь чувствовать себя шестнадцатилетним и то и дело перепрыгиваешь из сорока в шестнадцать и обратно. И Августина становилась Асей и боялась, что это могут заметить ученики. Вероятно, что-то подобное произошло и с Александром Петровичем, поскольку он вдруг начал читать Блока, и это было уж совсем не к месту – лысеющий дядька с портфелем, бормочущий о незнакомке. Смешно.
Но лес, рыже-красно-золотой, был так красив, так одуряюще пахло прелой листвой с горькой нотой костра, что она простила ему неуместную сентиментальность и то, что он напомнил ей о Вознесенском и обо всем, что было тогда, и обо всех сразу. Впрочем, разве хоть на минуту она забывала? Они все жили в ее сердце и будут там жить всегда, пока оно бьется. А потом она станет жить в чьем-то сердце, и это как смена времен года.
Ребята заглушили Блока Маяковским – они читали отрывки хором, это была заслуга Вячеслава Ивановича.
– Наверное, они очень любят вас, – предположил Александр Петрович. – Разъедутся, станут письма писать?
– Обязательно! – весело ответил за нее кто-то из детей.
– Пишут, – согласилась она. – Вчера вот получила из Москвы письмо. Выпускница наша учится там, занимается спортом.
Она не стала рассказывать о Варе. Что, в сущности, знала она о Лельке, чтобы разговаривать с ним о том, что ей близко? Он давно не принадлежал ее миру, он был чужой.
Лелька хотел что-то спросить у нее, но к нему подошел Костя и стал задавать свои каверзные вопросы. Горе-лектор предпочел ретироваться и у Нижнего посада распрощался с ними, свернул к станции.
А детдомовцы отправились на Вал. Здесь занимались юные авиамоделисты из Дома пионеров. Они готовили свои планеры к полету. Августина увидела сына. Владик, полный серьезной важности, держал в руках свою модель, над которой трудился весь сентябрь. Сейчас предстояло впервые испытать ее, и мальчик волновался – полетит или нет? Он строго-настрого наказал матери не приходить на спортплощадку, где предстоит испытание, – боялся поражения. Она совсем забыла об этом и, вспомнив, поспешила увести ребят подальше. Они гуляли по аллеям, читали стихи по очереди и хором, пели и строили планы. И она подумала о том, что совсем неплохие выросли дети, хотя они и не похожи на них, прежних. Возможно, как раз ее поколение, ровесники века, и стали той жертвой, которая необходима истории, чтобы последующие поколения были счастливы? Тогда вот эти, молодые, может статься, и построят свое светлое будущее, о котором поют? А Владик? Будет ли он счастлив в этом таинственном будущем? Он просто не может не оправдать ее надежд, поскольку…
