Виола ничего не сказала, просто смотрела на него.
Ян сунул руки в карманы вечернего сюртука и повернул голову в сторону сада, устремив задумчивый взгляд в сторону городского парка, видневшегося за деревьями.
— В своем похищении я всю жизнь винил ваших сестер и даже вас, — начал он. — Но на самом деле часть вины лежит и на мне самом, потому что я оказался там в то время.
— Ян…
— Просто выслушайте, — успокоил Ян, бросая в сторону Виолы быстрый взгляд.
Она кивнула, уступая.
Ян вздохнул.
— Я давно вступил на путь разрушения, и поиски бриллиантов превратились для меня в навязчивую идею.
Бриллианты Мартелло, вспомнила Виола. Украденные Бенедиктом Шэроном, человеком, у которого была собственность в Уинтер-Гардене. Ян вернулся туда, потому что преследовал Шэрона и хотел забрать у него драгоценности, но нашел его мертвым. Тогда-то сестры Виолы и застали Яна врасплох, оглушили его и перетащили в темницу под домом. Виола обнаружила его на следующий день.
— Когда я очнулся неизвестно где, — продолжал Ян подавленным голосом, — прикованным за запястье в абсолютной темноте, я понял, что моя жизнь, вероятно, кончена. Я не видел выхода, думал, что умру, — и все из-за какой-то горстки ограненных камней. В первый день, пока меня не начали пичкать наркотиками, мне не оставалось ничего, кроме как в холоде и кромешной тьме часами думать о прошлом и будущем, которое у меня могло бы быть. Это было жутко, мой страх невозможно передать словами.
У Виолы ком подкатил к горлу, и она сжала перед собой ладони, чтобы не броситься обнимать Яна.
— В тот час ужаса и неизвестности, — признался он, понижая голос почти до шепота, — у меня была возможность подумать над каждой ошибкой, над каждым своим решением. И я понял, что стал одержимым этими поисками и попал в плен, сначала бриллиантам, потом вашим сестрам, по одной-единственной причине — потому что перестал верить в то, что действительно важно, перестал верить в себя. — Он поднял на Виолу пронзительный взгляд. — А потерял я эту веру, Виола, и стал бесшабашным перекати-полем из-за простого признания матери, которое она сделала перед смертью всего за несколько коротких лет до этого. Мы с Айви узнали, что родились не от графа Стэмфорда. Я оказался бастардом, самозванцем, который носил титул, не имея на то права, и запутавшимся человеком, который годами не мог поделиться своим гневом и болью ни с одной живой душой. — Он протянул руку и коснулся ее щеки кончиками пальцев. — Пока не встретил вас.
Виолу начало трясти. Ее глаза наполнились слезами, и она опустила взгляд, обхватив себя за живот.
Ян приблизился на шаг, вдавив ноги в складки ее юбок, и принялся водить большим пальцем по ее губам.
— Я ведь говорил вам об этом в темнице, верно? — хрипло прошептал он. — И до сегодняшнего дня вы не проронили ни слова.
Виола храбро расправила плечи и замотала головой.
— Это неважно, Ян. Даже если бы я рассказала всем, кого знаю, мне бы никто не поверил, и это ничего бы не изменило.
— Вы ошибаетесь, — без тени сомнения возразил Ян. — Вы никому не сказали, потому что влюбились в меня и я стал вам настолько дорог, что вы хранили мою тайну, как собственную. А ваша любовь, ваша преданность очень много значат. Это было важно для меня тогда и стало еще важнее сейчас.
От силы его слов у Виолы перехватило дыхание. Она инстинктивно подалась к нему, положила затянутую перчаткой ладонь ему на грудь, на его громко стучащее сердце и закрыла глаза, оставив слезы дрожать на ресницах.
В ответ Ян обнял ее за талию и привлек к себе.
— Вы были такой юной, — лихорадочно зашептал он, — такой смелой, и вам наверняка было страшно. И все-таки вы отдались мне, когда я нуждался в вас, примирившись со всеми рисками и подарив мне последнюю надежду на страсть и утешение.
Ян судорожно вздохнул, обхватил Виолу ладонью за подбородок и поднял к себе ее лицо. Его нежные поцелуи посыпались на влажные ресницы, на щеки и, наконец, на губы. Потом Ян снова отстранился и уперся лбом в ее лоб.
— Вы любили меня, Виола, — с томлением выдохнул он, — и я нуждался в этой любви, чтобы выжить. А когда вы узнали, что беременны от меня, вы приняли единственно возможное решение и вышли замуж за человека, предложившего растить ребенка в обмен на картины, которые он сможет продавать. Вот почему вы так спешили выйти замуж, после того как я оставил вас в хижине. Вы боялись, что снова зачали от меня, а надежды на будущее со мной я вам не оставил.
— Ян…
— И я знаю, — признался он наконец, — что именно поэтому вы не могли сказать мне, что я отец вашего чудесного мальчика. Природа материнской любви в том, чтобы защищать, а раны, наносимые такими признаниями, слишком глубоки. Я сам вам об этом рассказал. Но даже если все будут знать его как барона Чешира, мы с вами навсегда сохраним в тайне, что он мой сын и был зачат в любви.
Виола поднесла ладонь к губам, качая головой и жмурясь от слез, которые покатились по ее щекам.
Ян прижал ее к груди и положил щеку ей на макушку.
— Я так жалею, что причинял вам боль, милая, — сказал он голосом, полным эмоций, которые уже не в силах был контролировать. — Но теперь я понимаю, что никакими извинениями не искупить того, что я вам сделал. Мне остается лишь просить о прощении.
Виола таяла в его объятиях, слушая стук его сердца, впитывая его тепло.
— Я люблю вас, Ян, — прошептала она в тишине и прохладе вечера.
Его дыхание резко оборвалось, и он шепнул в ответ:
— Я тоже вас люблю…
* * *
Все собрались в гостиной, перед портретом на мольберте, занавешенным красным бархатом. Ян стоял рядом с Виолой, которая держалась красиво и с достоинством, хотя наверняка еще не пришла в себя от признания, которое он сделал всего несколько часов назад. Ему очень хотелось коснуться ее, привлечь к себе, но это придет позднее.
Когда все стихли, Виола в нескольких словах обрисовала свои художественные поиски последних дней и кивнула лакею. Секунда-другая прошла в напряженном ожидании. Потом лакей схватился за край драпировки и сдернул ее с картины под ахи и охи гостей.
На несколько мгновений воцарилась тишина. Потом басистый смешок Фэйрборна, раздавшийся с дальнего конца комнаты, растопил лед и все разом расхохотались.
Ян не сдержался. Он начал хихикать, а потом прыснул со смеху, потешаясь вместе с остальными над самой забавной чертовой картиной, которую он когда-либо видел.
Это был его портрет, мастерски написанный. Он сидел на табурете, но вместо вечернего наряда на нем был поварской фартук. В обеих руках он держал по свежеиспеченному пирогу, а на лице его застыла нелепейшая, глупейшая улыбка, обнажавшая оба ряда белых, сверкающих зубов.
