– Но зачем Домогатской вообще понадобился этот индус? Они что, были знакомы раньше?
– Вроде бы, нет. Я думаю, она его пригласила для усиления восточного колорита. Что бы не сказать про Софи, но, когда она того захочет, у нее есть вкус к деталям. Интерьеры меня просто покорили. Эти ширмы… они, представьте, создают какую-то летучую неосновательность, и одновременно – закрепляют все по вашему желанию. Изменчивость и подвластность мира… Я уже решила заказать полдюжины у этой Варвары Остяковой… И еще светильник. Я не успела спросить, но думаю – это наверняка яшма…
– А что-нибудь кроме интерьеров, Мари?
– Ирочка Гримм плохо выглядит. Так и не оправилась, бедняжка, после последних, неудачных родов… Свекровь Софи отпускала замечания совершенно нелепые, и тоже всех, пожалуй, поразила своим нарядом. Но вам про наряды неинтересно… А, вот. Самойлов, протеже Мещерского, тоже там крутился…
– Да неужели? Иван? А он-то что там делал?
– Как я поняла, его Софи пригласила именно из старых знакомств.
– Сама пригласила или он увертками напросился?
– Вроде бы сама…
– Это непонятно… Впрочем, у нее всегда была такая интуиция… Неужели и теперь что-то почуяла?
– О ком вы говорите, Ефим? О Софи? Что она должна была почуять?
– Ничего, ничего… Простите, Мари. Вы… вы сегодня чудесно выглядите!
– Да что вы говорите! – Мари взглянула на мужа с откровенным недоверием. – Вы ли это, Ефим? Не прокрался ли под видом вас в мою спальню кто-то чужой?
– Ничуть, – Ефим сбросил ноги со столика, поднялся, и легко ступая, подошел вплотную к жене. Мари, волнуясь, поднялась ему навстречу.
– Теперь я должен признаться вам, – чуть хрипловато сказал мужчина. – Весь этот разговор про вечер у Домогатской – всего лишь предлог. Я сидел в одиночестве, думал о том, как вы там веселитесь – очаровательная и соблазнительная…
«Вот теперь он лицедействует в полную силу! – подумала Мари. – Но… навык слегка утратился с годами. «Соблазнительная» – это не то слово, вызывает подозрения. Так не говорят жене. Нужно было придумать что-то иное, более тонкое… Впрочем, что мне за дело? Запомним, в каком месте разговора он начал игру, и используем ситуацию по назначению…»
– Неужели вы хотите сказать, Ефим… – голос Мари прервался, в горле послышался отчетливый всхлип.
Умение управлять своим дыханием и говорить трогательно прерывающимся голоском – когда-то в юности Мари легко овладела этим навыком, и после учила ему остальных девиц, в том числе и Софи Домогатскую. Элен Головнина, помнится, учиться отказалась, сославшись на то, что Господь не одобряет лживые чувства еще более, чем лживые поступки.
– Да, именно это… – Ефим улыбнулся, склонился к лицу жены, погладил ее пальцами по щеке и коснулся губ осторожным поцелуем.
– О, действительно… – простонала Мари…
Любовное удовольствие, которое супруги подарили друг другу в краткий предрассветный час, оказалось неожиданно острым. Ефим мысленно поблагодарил за это инженера Измайлова, Мари, как всегда, – Софи Домогатскую, когда-то жестоко отвергнувшую притязания барона Шталь. С тех пор любой разговор о Софи будил в нем страстную ярость, которую ловкая Мари (Ефим был ее третьим по счету мужем) довольно быстро научилась использовать выгодным для себя образом.
Вечером следующего дня Ефим Шталь преподнес жене неброское золотое кольцо с большим, ярким изумрудом. Мари приняла подарок с лукавой улыбкой.
Глава 21
В которой Густав Карлович беседует с таксом и встречается с князем, Элен Головнина предлагает себя инженеру Измайлову, а Софи пишет письмо своей бывшей горничной Вере
Теплый ветер качал ветки лип, уже готовые одеться зеленым весенним пухом. Отставной судебный следователь Густав Карлович Кусмауль, в светлом пальто и немного легкомысленной касторовой шляпе, прогуливался по Садовой улице свободным и размеренным шагом человека, привыкшего к долгой ходьбе ради здоровья. В одной руке у него была легкая трость, в другой – поводок, на котором он вел гладкошерстную рыжую таксу. Впрочем, кто кого вел – еще вопрос. Такса (вернее, такс) шествовала, строго соблюдая дистанцию: ровно на полкорпуса впереди хозяина, – гордо неся длинную горбоносую голову, украшенную просторными, как паруса, ушами, слегка раздуваемыми ветром. Иногда уши чутко приподнимались: пес не просто шел, он внимал неторопливым рассуждениям хозяина, обращенным лично к нему.
– Не могу не отметить, Герман, что ты за последние дни сильно продвинулся вперед, – говорил Кусмауль, благодушно поглядывая в небо, где над прозрачными кронами Михайловского сада расплывались пронизанные солнечным светом облака. – И вполне можешь быть назван песиком хорошего поведения. Не отличного, нет: вчерашний инцидент на кухне – это большой минус. Ну зачем, скажи, надо было прятать тряпку? Она абсолютно несъедобна…
Он со вздохом качнул головой и продолжал тем же тоном, обращаясь к небесам:
– Вот что еще меня интересует. Если дворник не путает, эти двое приходили к дому еще раз. Или то были другие двое? Дама ушла, потом вернулась. Встретила господина в длинном пальто, коего опознать несложно. А потом… Можно ли предположить, что это они возвратились снова? Вероятнее всего, так. Иначе квартира бедняжки превращается в какое-то место паломничества. Но если – так, то из этого следует… Что следует, Герман?
Такс приподнял ухо, покосился на хозяина и счел нужным издать сдержанное «гав».
– Нет, я так не думаю, – невозмутимо возразил ему Густав Карлович, – во всяком случае, насчет дамы. Эта дама, Герман, кто угодно, но не убийца. Вот он… да, он – другое дело.
Кусмауль заметно нахмурился и замедлил шаг. Посмотрел на такса.
– В таком случае меня чрезвычайно тревожит один вопрос, – проговорил он тихо и с совершенно не свойственной ему мрачной подавленностью. – Жива ли Ирен Домогатская?..
Впереди раздалось цоканье копыт. Легкая коляска, запряженная парой, проехала через мост и остановилась напротив входа в Летний сад. Густав Карлович смотрел, как кучер проворно слезает с козел, наклоняется, подставляя плечо для опоры элегантному господину с орхидеей в петлице и рассеянной улыбкой на губах. Господин был уже в немолодых годах, однако из коляски выпорхнул, лишь слегка придержавшись за плечо кучера. Огляделся, увидел Кусмауля и взмахнул было приветственно рукой, но тут же, будто что-то вспомнив, сделал каменное лицо и, войдя в сад, двинулся по дорожке так скоро, что Густав Карлович его еле догнал.
– Экий же ты, право, быстрый, – выговорил он, переводя дыхание (и машинально с горечью отметив, сколь тяжела для него теперь даже такая нестоящая пробежка).
