Она требовала отчета в каждом часе его отсутствия из дому, в каждой истраченной им копейке.
— У ней есть средства?
— Есть небольшие…
— А! Продолжай…
Он стал рассказывать дальше.
В конторе редакции одной из одесских газет, где он был постоянным сотрудником, появилась в числе служащих барышень миловидная брюнетка, обратившая на него свое внимание; далее нежных слов и еще более нежных рукопожатий дело у них, видит Бог, не зашло; но один из товарищей в шутку при жене рассказал о влюбленной в него конторщице, и этого было достаточно, чтобы его супруга явилась в редакцию, сделала там громадный скандал и категорически заявила, вернувшись, что они переезжают в Петербург.
Скандал в редакции, при котором супруга Свирского не остановилась даже в оскорблении редактора, делал этот отъезд и без того неизбежным.
Он убедился в этом в тот же вечер, когда получил от редактора письмо с приложением причитавшегося ему жалованья и гонорара и уведомлением, что он более не состоит сотрудником газеты.
Они распродали всю обстановку, хозяйство и переехали в Петербург.
Он здесь перебивался кое-какой случайной работой по редакциям, а дома продолжался тот же ад.
Он не выдержал и стал убегать из дома на целые дни, совершенно разумно рассуждая, что лучше выносить гром и молнии от супруги раз в сутки.
Пересматривая на днях от нечего делать, чтобы убить время, в одной из редакций адресную книгу Петербурга, он был поражен, увидавши в числе петербургских домовладельцев Фанни Викторовну Геркулесову.
Это имя подняло в его уме целый ряд самых светлых, самых отрадных воспоминаний молодости.
— Ужели это она? — думал он.
Его неудержимо потянуло к ней и вот… он явился.
Свирский кончил свою исповедь.
Фанни Викторовна несколько времени молчала, как бы что-то обдумывая.
Наконец, она заговорила:
— Ты явился как раз кстати… Тебе тяжело, мне тоже… Почему? Тебе нет до этого дела… У меня есть средства, мы будем развлекаться… Мы вспомним невозвратные дни нашей юности… Ну иди же, целуй меня по-прежнему крепко-крепко.
Она раскрыла свои объятия.
Леонид Михайлович, как сумасшедший, бросился в них.
Весь веселящийся Петербург был в необычайном волнении. Толкам и пересудам не было конца.
Толки эти проникли, не говоря уже о «полусвете», где они положительно царили, и в петербургский высший «свет».
Только и разговоров было о колоссальных праздниках и лукулловских пирах, даваемых известной m-lle Фанни в ее роскошном доме на Фурштадтской.
Фанни Викторовна, действительно, точно обезумела, она сорила громадными суммами, как будто доходы ее считались миллионными.
Завтраки, обеды, ужины, балы, пикники следовали один за другим.
Сама хозяйка веселилась более всех, но в этом веселье было что-то болезненно-лихорадочное.
Леонида Михайловича Свирского она заставила расстаться с женой. Тот уверил свою толстую, неповоротливую супругу, что получил командировку от одной из редакций в Варшаву и уехал из меблированных комнат, отметившись в этот город.
Вместо Варшавы он, понятно, очутился на Фурштадтской.
Это было на другой день его первого визита к своей бывшей подруге.
Он положительно потерял голову от этой «шикарной женщины», а быть может, вернее, от полной, не бывшей доступной даже его фантазии, роскоши обстановки.
В то время, когда Свирский ушел от Фанни Викторовны для объяснений со своей законной половиной, она велела заложить экипаж и объехала своих подруг, забросила карточки некоторым из представителей веселящегося Петербурга и в тот же вечер за роскошным ужином, куда не замедлили собраться все приглашенные, представила своего нового избранника — Леонида Михайловича Свирского, плававшего, как выражается фабричный люд, в эмпириях блаженства и даже почти поглупевшего от счастья.
Каждый день в роскошный дом Геркулесовой собирался все больший и больший круг не только «полусвета», но прямо «погибших, но милых созданий», более низшего разбора, являвшихся со своими сожителями, именуемыми на их языке «марьяжными».
Фанни Викторовна, не ограничиваясь роскошными угощениями, раздаривала гостям и гостьям свои платья, свои драгоценности, давала при первой просьбе деньги.
Леонид Михайлович Свирский ничего этого не замечал, как не замечал выражения лица своей бывшей подруги, минутами носящего на себе отпечаток такой безысходной грусти и отчаяния, которое далеко не гармонировало с ее наружным, каким-то ухарским весельем.
Отуманенный вином и страстью, разбитый физически от постоянных оргий, он сделался положительно каким-то полуидиотом, полуживотным и ходил, точно в полусне.
Так продолжалось два месяца, промелькнувшие для него незаметно.
Однажды, проснувшись, по обыкновению, часа в два дня, в роскошной спальне Фанни Викторовны, он увидал, что он находится в ней один.
Геркулесовой не было.
В эту ночь он лег сравнительно раньше и спал крепко.
Живительный сон несколько прояснил его ум.
Он подумал, что она находится в уборной.
— Фанни! — крикнул он.
Ответа не последовало.
Он повторил несколько раз зов, но с таким же результатом.
Леонид Михайлович быстро спустил ноги с кровати. В сердце его кольнуло какое-то предчувствие близкой беды.
В это же самое время дверь спальни отворилась и в нее вошел совершенно незнакомый Свирскому человек в костюме артельщика.
Леонид Михайлович вопросительно посмотрел на него.
— Вам письмо! — сказал вошедший и, подав Свирскому запечатанный конверт, вышел.
Леонид Михайлович вскрыл конверт и стал читать.
По мере этого чтения лицо его выражало все большее и большее недоумение.
Наконец, он кончил и воскликнул:
— Черт знает, что такое! Я ничего не понимаю!
Письмо заключало в себе следующее:
«Милый Леонид!
Когда ты будешь читать эти строки, меня не будет не только в моем доме, который мне уже теперь не принадлежит, а продан со всей обстановкой, но даже и в Петербурге. Не ищи меня! Все равно, во-первых, это будет безуспешно, а во-вторых, нам друг около друга делать нечего. Мы с тобой тряхнули стариной и помянули дни нашей юности почти двухмесячными непрерывными празднествами, на которые ушло все нажитое мною гнусным ремеслом состояние. В кармане твоего бумажника ты найдешь триста рублей на первое время. Перед тобой путь труда… Передо мной… да, впрочем, что тебе за дело, какой путь предстоит мне, на нем мы, даст Бог, не встретимся. Ты явился ко мне в ту минуту, когда я оплакивала мое прошлое и когда будущее представлялось мне одним сплошным мраком. Я обрадовалась тебе как другу все же лучших прежних дней и решила посвятить тебе последние дни моей старой жизни. Я так и сделала. Теперь я начинаю новую жизнь, начни и ты.
