Наверное, все же сильно приложилась. Куда сильнее, чем показалось вначале.
Еще ей необъяснимым образом хотелось есть, как в такое время обычно не хотелось. И только потом она поняла: накануне почти ничего не сумела проглотить. Не смогла. Теперь организм требует свое, и даже если у нее разлезется все лицо от движения, она и тогда будет жевать, чем бы ее ни кормили. Все ее существование с некоторых пор превратилось в одни сплошные попытки выжить, и до последних пор это удавалось. Но еще ни единого разу голод не был столь мучителен.
Она съела бы что угодно, лишь бы только утолить его, и откровенно мечтала о том, когда окажется дома, где на кухне полновластно распоряжается старая Шарлеза, а мать, должно быть, помогает ей по хозяйству. Женевьева Прево никогда не была приспособлена выживать. Она ни за что не поймет, что такое — сходить с ума от голода, и пришла бы в ужас, если бы увидала дочь сейчас. Да, конечно, пришла бы в ужас. Но, Боже, Боже, как же по-звериному сильно Аньес хотелось сейчас яблочного пирога, дышащего, горячего, только из печи, и чашку крепкого кофе, который она сварила бы себе сама. Почти до звезд перед глазами хотелось. Какие, к черту, шрамы? Наплевать на шрамы, даже если ей никогда уже не быть красивой.
Не успела она и подняться, как в комнату сунулась давешняя вьетнамка. Вид у нее уже не казался столь потерянным, как накануне. Она втащила за собой, расплескивая капли по полу, немаленькую лохань воды, и Аньес облегченно выдохнула. Вторым ее самым сильным желанием было вымыться, и прежде с этим случались трудности. Но теперь, похоже, Юбер взял на себя заботу об ее удобствах и какие-то еще ве́домые только ему обязательства, в которые входило то, чтобы она не боялась ни начальства, ни допросов. В этом месте ход ее мыслей прерывался. Она не хотела думать о нем. О чем угодно другом, только не о нем. О нем — может быть только до судорог, всепоглощающе, а Аньес не могла. Это свело бы ее либо с ума, либо в могилу.
— Как же ты сама! — воскликнула она, подхватившись с места, чтобы помочь, но вьетнамка лишь замахала на нее руками и снова застрекотала на своем. Продолжать доставляющее ей лишние трудности общение на французском она, судя по всему, расположена не была. А может быть, и правда знала очень немного слов.
После ее ухода Аньес, как сумела, освежилась. Была бы сыта, толку вышло бы больше, но она спешила. Зато, когда покончила с мытьем, чувствуя себя немного лучше, она наконец поела — девчонка принесла ей завтрак. Как всегда, не очень разнообразный, но зато в достаточном количестве. Впрочем, в этот раз к обычному рациону присовокупили два небольших яблока и большой кусок мяса — из армейской тушенки. Сомнений в том, кому она обязана таким изобилием, у Аньес не возникало.
Покончив и с завтраком не менее торопливо, чем с водными процедурами, она высунулась из дома, едва ли понимая, что ей здесь позволено теперь, а что нет. Но ведь она уже не пленная, верно? А значит, ей можно?
И двигало ею отнюдь не любопытство — ей надо было знать, на что теперь походит деревня, давшая свой приют человеку вроде Ван Тая.
Некоторое время она помедлила на пороге. А после шагнула наружу. Спустилась с крыльца. Ступила своим французским армейским ботинком на вьетнамскую землю. Но когда ветер пахнул ей в лицо, а солнечный свет ударил по глазам, она, зажмурившись и закинув ладонь ко лбу, увидела лишь несколько побитых снарядами после вчерашнего боя домов, часть из которых выгорела — новых не добавилось, только те, что она помнила. Никто не занимался ими, они стояли будто бы позаброшенные, да такими и были. И по земле — столько золы, столько пепла… Какие люди? Где они, эти люди? Кругом одно солдатье, сворачивающее палатки, расставленные на ночь. В горле будто бы камень застрял.
— Рядовой де Брольи, вы куда? — этот оклик заставил ее вздрогнуть и оглянуться за спину. Под лестницей, у одной из подпор, на поваленном стволе дерева сидел солдат, белозубо улыбнулся ей и надул пузырь из жевательной резинки. Она поморщилась. И почти что бессильно спросила:
— Мне нельзя?
— Это отчего же? Можно. Велено приглядывать только.
— Когда мы выдвигаемся?
— Как скомандуют. Думаю, скоро уж. Еще пару нгуенов[1] подстрелят за деревней, и будет кончено.
Она это проглотила. Что тут скажешь? Только крепче сжала пальцы, принимая для себя тот факт, что выбора в действительности не было ни у кого. Вьетнамцы осознанно подставляли себя под пули. Французы должны были в них стрелять. И все это сейчас — из-за нее одной. Впрочем, причина всегда найдется. Аньес могла лишь в очередной раз подавить вспыхнувшее в ней отвращение и спросить:
— А раненые?
— А как вы думаете? На своих горбах тащить придется. Лучше б им конечно сдохнуть, чем гнить заживо в джунглях. И ждать времени нет. Вернутся коммунисты — утопят в собственной крови.
«Не вернутся», — едва не вырвалось у нее. Но все же промолчала.
— Что значит… заживо? — зачем-то спросила она, уверенная, что лучше ей этого не знать.
- А что с мясом в жару и сырость делается, вы видали? — усмехнулся солдат. — У нас консервы гниют прямо с банками, а то сырое, открытое. Прямо в швах черви заводятся. Вы, кстати, за своей-то болячкой следите, а то женщина, да еще и… не ровен час, проснетесь, а у вас там насекомые копошатся — и все. Они тут тоже ядовитые. Здесь, мать его, все ядовитое. Растения, люди, воздух. Все тут и передо́хнем.
— Вы просто излучаете оптимизм, — мрачно резюмировала Аньес.
— А вы просто позеленели, — расхохотался он, будто ничего смешнее не видел.
— Где подполковник Юбер? — резко оборвала она его смех.
Он и правда заткнулся и кивнул на один из уцелевших домов в глубине поселка — один из самых больших и богатых здесь.
— Общается с местными иудами на предмет того, какого хрена им не хватало при нас. И куда мог уйти Ван Тай. Да только они, твари, не колются. Вот вы слыхали, что Иуда Искариот повесился, когда предал Христа?
— Слыхала.
— А я недавно только узнал, представляете? У меня отец ненавидел церковь и нам не позволял. Вот тут и попал первый раз, в Ханое, на пасхальную мессу. Верите, мне понравилось очень. И потом… что священник говорил, объяснял… И про предательство, и про расплату, и про Страшный суд… Я с тех пор понять не могу, что ж они-то, собаки узкоглазые, никак не перевешаются? Как думаете?
— Здесь католиков маловато, чтобы внушить им эту замечательную мысль, — пожала Аньес плечами. Потом по привычке, вбитой воспитанием, извинилась и медленно двинулась в сторону от вконец сошедшего с ума мальчишки, потому что возле него не особенно понимала, не сама ли безумна.
Она шла дорогой, протоптанной между хижин, точно так же, как всего два дня назад мчалась к Йен Тхи Май — женщине, у которой пели летящие змеи. Только тогда шаги ее были легки и спокойны, а сейчас… сейчас ее так согнуло стыдом и болью, что, наверное, уже никогда не поднять глаз.
— О! Вот ты где! Ну-ка иди сюда, дорогая! — и ее выдернули из состояния, в котором она уже не могла находиться, и вернули на эту землю. Давешний эскулап стоял у одной из палаток и усердно намывал руки в миске с водой и мылом. — Подходи, не стесняйся. Осмотреть надо.
- Я вас искала! По поводу капрала Кольвена, помните? — отозвалась она и двинулась к палатке.
— Помню, конечно. Убит ранением в шею. Вчера и закопали его и других ребят. Смешно — их даже зарывают вместе. Наших, вьетов. Садись!
Он указал ей пальцем на самодельную скамейку — из чьего-то дома забрали. И хорошо еще, что не повел в палатку. Повезло. Аньес знала, что там раненые, которым лучше бы погибнуть, чем гнить заживо. Мальчик, приставленный ее охранять, неправ в одном. Ей бояться нечего. Неубиваемая она.
— А где закопали? — хрипло спросила Аньес.
— Чуть ниже озеро нашли. Там тихо. И земля не такая каменистая.
— Вещи при нем были?
— Были. Что ж ты разговорчивая такая сегодня?
