— Могу себе представить, — не без иронии ответила Женевьев.
— У вас есть абсолютно все, чтобы представиться Руби, — заявил Стипл.
— Руби Лейт Даймонд? Это имя не может быть настоящим, — сказала Женевьев, стараясь удержаться от смеха.
— Элис, — пробурчал Пикерман.
— Ее зовут Элис О'Рейли.
— Значит, она ирландка.
— Да, мисс. Так и есть, — сказал Стипл Женевьев улыбнулась.
— Но я не ирландка, — спокойно произнесла она. — Мои предки — выходцы из Африки. Уверена, что вы это заметили. Не можете же вы на самом деле думать, что кто-то поверит, будто я Руби Лейт Даймонд! Куда подевалось ваше чувство юмора?
— Прошу прощения, мисс, но, мне кажется, вы не поняли, в каком отчаянном положении мы находимся. Мы будем болтаться на веревке, если не найдем хорошенькую леди, которая выйдет на сцену сегодня вечером, — проныл Стипл. — Не хотите быть Руби, не надо. Назовем вас по-другому. Как насчет Опал или Эмеральд?
— Меня зовут Женевьев. Что я должна делать на сцене?
— Неужели вы не понимаете? Нам совершенно все равно. Вы по-настоящему хорошенькая, и, вполне статься, если вы крутанетесь раза два, пройдетесь вперед-назад, зрители сочтут, что не зря потратили деньги.
— Ты готова согласиться? — спросил Адам.
Она кивнула.
— Кажется, эти джентльмены и правда здорово влипли. Если я им помогу, то, возможно, спасу их.
— Да уж влипли, другого слова не подобрать, — грустно согласился Пикерман.
Женевьев было и смешно, и жалко этих незадачливых дельцов, и, кроме того, казалось весьма заманчивым воспользоваться случаем и быстро пополнить кошелек. Правда, тут есть о чем подумать.
— Я пою, но только в церкви, — объяснила Женевьев.
— Она поет, Пикерман! — закричал Стипл. — Это знак! Говорю тебе, это знак! Она послана нам во спасение!
— Можете петь сколько угодно, — милостиво произнес Стипл.
— А кружиться вы умеете? — поинтересовался Пикерман.
Адам осуждающе покачал головой.
— Это важно? — не обращая на это внимания, спросила девушка.
Стипл пожал плечами.
— Я думаю, да. Публике захочется увидеть ваши лодыжки.
Она покосилась на Адама. Лицо его потемнело, на скулах заиграли желваки — вот-вот терпение его лопнет и он окончательно взорвется.
— Не думаю, что я стану вертеться или выделывать что-то подобное, но я хотела бы получить тридцать долларов. Я буду петь именно за такую сумму, и ни долларом меньше.
Компаньоны даже не стали обсуждать это заявление. Стипл подскочил к Женевьев и горячо пожал ей руку.
— Считай, что они уже у тебя, малышка, — задыхаясь от радости, просипел он.
— Могу ли я получить деньги вперед? — спросила она.
— Как только ты выйдешь на сцену, мы отдадим их твоему другу, — пообещал Стипл, кивнув в сторону Адама.
— Если вы этого не сделаете, он вас пристрелит, — проворковала Женевьев.
Пикерман повернулся к Адаму.
— Тебе ни в кого не придется стрелять. Мы заплатим. — Взглянув на девушку, он добавил: — Теперь осталось только прокрасться к задней двери салуна, чтобы никто не узнал, что ты только что появилась.
— Никогда не была в салуне, — заметила Женевьев.
— Ну вот сейчас и попадешь, — сказал Пикерман.
Адам рассвирепел.
— Женевьев, я не позволю тебе петь для толпы пьяных мужиков! — прорычал он.
— Там должны быть и женщины, — пообещал Стипл.
— Адам, ну прояви же сострадание, — протянула Женевьев. — Джентльменам необходима моя помощь.
Пикерман и Стипл дружно закивали. «Словно пара индюков, которые что-то склевывают с земли!» — подумала девушка и отвернулась, пряча невольную улыбку.
— Если они скажут правду, люди все поймут, — возразил Адам.
— Да как только мы заикнемся, что Руби не приехала нас сразу вздернут! — вскричал Стипл.
— Разве в Грэмби нет шерифа? — спросила Женевьев.
— Есть-то он есть, мисс, — ответил Пикерман, — но сегодня он уехал в Миддлтон, как только услышал, что ограбили тамошний банк. Вообще-то его помощь не очень нужна, потому что три федеральных представителя уже на пути в Миддлтон. Они быстренько поймают грабителей.
— Но Миддлтон в двух часах езды отсюда, и к тому времени когда шериф вернется, мы уже будем висеть на деревьях, — заметил Стипл.
— Кажется, вы говорили, что уже собрали деньги за билеты? — спросил Адам.
— Точно, — ответил Стипл.
— Ну так верните их, — спокойно сказал Адам. Услышав такое предложение, Эрнест и Гарри остолбенели.
— Мы не можем, — сказал наконец Пикерман.
— Тогда это будет уже не бизнес; — нервно добавил Стипл и, повернувшись к девушке, заискивающе спросил: — Мисс Женевьев, у вас, случайно, нет с собой хорошенького маленького платьица, чтобы выйти в нем на сцену?
Она улыбнулась:
— Найдется.
Женевьев имела в виду свое самое любимое платье, в котором ходила в церковь, — цвета, только что сбитого масла. К нему она надела подходящую по цвету широкополую шляпу, короткие перчатки и ботинки. Платье было с длинными рукавами, подол прикрывал лодыжки, вырез доходил до самого горла, так что Адам остался вполне доволен. Однако его раздражало, что Женевьев увидят в таком пышном воскресном наряде, как , впрочем, и Стипла с Пикерманом, правда, по другой причине — они сочли платье слишком целомудренным и вертелись вокруг девушки, уговаривая надеть что-нибудь другое.
Адам настоял на том, чтобы остановиться в меблированных комнатах за городом, и уже не было времени возвращаться и переодеваться, поэтому Женевьев быстро закончила свой туалет в кладовке Стипла за сценой. Вход охранял Пикерман. Адам и Стипл ждали ее возле сцене. Когда она вышла и спросила Адама, хорошо ли выглядит, тот мрачно сказал, что она неимоверно разожжет аппетит мужской части населения Грэмби. Когда же Стипл принялся умолять девушку хотя бы закатать рукава, Адам быстро шагнул вперед, поднял подбородок Женевьев и застегнул две верхние пуговицы.
Женевьев чувствовала, что он не на шутку сердит; Адам же чувствовал, что она крайне взволнованна.
— Отступать слишком поздно, — прошептал он. Она придвинулась к нему ближе и попыталась улыбнуться.
— Я немного нервничаю, — призналась девушка. Адам обнял ее и ободряюще погладил по плечу.
— Давай уйдем. Тебе нечего делать в салуне. Ты слишком утонченна для такого места.
Женевьев очень понравились его слова.
— Я? — наивно переспросила она, втайне желая, чтобы он их повторил.
— Пойдем, — настойчиво произнес Адам.
— Но целых тридцать долларов! — напомнила Женевьев. — Я могла бы вернуть тебе долг.
— Ты мне ничего не должна.
