Флеммхен серьезно кивнула головой и наивно ответила:
— Как свидетельницу.
— Ты так думаешь? — рассеянно спросил Крингеляйн. Он смотрел на Флеммхен, но видел не ее, а по-прежнему Гайгерна. И тут Крингеляйн снова помчался на бешеной скорости вчерашнего дня. — Не бойся, не надо. Я все устрою, — быстро сказал он. — Ты… Ты ведь останешься со мной? Тебе со мной будет хорошо. Я ничего не хочу — только одного: чтобы тебе было хорошо. Останешься? У меня есть деньги. Денег нам хватит. На долгое время хватит. Я могу и еще выиграть. Мы уедем отсюда. Поедем в Париж. Или… Куда ты хочешь?
— У меня оформлена виза в Англию.
— Хорошо. Хорошо, в Англию. Куда хочешь. Все, что хочешь. У тебя будут платья. Надо, чтобы были платья и деньги. Мы будем жить сумасбродно, хочешь? Я подарю тебе деньги, которые выиграл, три тысячи четыреста марок. А потом у тебя будет еще больше денег. Ничего не отвечай, ничего не говори, молчи, просто лежи сейчас спокойно. Я пойду туда. К Прайсингу. Посмотрю, что там с ним. Ты веришь мне? Веришь, что со мной тебе будет лучше, чем с Прайсингом? Хочешь остаться со мной, а не с ним? Сейчас я схожу туда и принесу твои вещи. Положись на меня. Ничего не бойся…
Крингеляйн ушел в ванную, быстро оделся: черный пиджак, темный галстук из плотного шелка. Со странным лихорадочным и пронзительно волнующим чувством одевался он среди ночи, когда на улице совсем тихо и в отеле отключено отопление. Флеммхен сидела в кровати, прижавшись щекой к коленям. Она глубоко вздохнула. Вот сейчас у нее разболелась голова, в горле пересохло. Ей хотелось съесть яблоко и выкурить сигарету. Она взяла со столика возле кровати бутылочку с «Бальзамом жизни» и понюхала пробку, запах корицы показался ей неприятным. Крингеляйн вышел из ванной — теперь он снова выглядел как изящный, элегантный господин. А может, он таким и был, этот Отто Крингеляйн из местечка Федерсдорф, Крингеляйн, который двадцать лет кряду по требованию жены каждый день колол дрова…
— Я пошел. Никуда не уходи, лежи тихо, — сказал он, надевая пенсне. Глаза у него были светлые, блестящие и косили, зрачки казались большими и черными. У двери Крингеляйн обернулся. Снова подошел к кровати и вдруг опустился на колени. Закрыл лицо руками и что-то пробормотал. Флеммхен ничего не разобрала.
— Да. Конечно да. Конечно, — сказала она.
Крингеляйн поднялся, протер торчавшим из нагрудного кармана платком пенсне и вышел. Флеммхен услышала, как он отпер наружную дверь, как удалились его шаги по коридору. И еще она услышала очень далекую музыку из Желтого павильона, где танцевали те же люди, что танцевали там три часа назад…
Гайгерн лежит на ковре в 71-м номере. Он мертв. С ним уже ничего не может случиться. Никто на свете уже не будет его преследовать или ловить, никогда уже барон фон Гайгерн не попадет в тюрьму, и слава Богу. Он никогда не приедет в Вену, где его ждет Грузинская, и это печально. Но у этого красивого, сильного, сбившегося с пути человека была завершенная и наполненная жизнь. Он был маленьким ребенком на лужайке, мальчишкой, сидящим верхом на лошади, солдатом на войне, был борцом, охотником, игроком, любящим и любимым. Теперь он мертв. Немного влаги блестит в его волосах, по синей пижаме расплылось черное пятно, на губах — удивленная улыбка. На ногах поверх туфель у него натянуты воровские шерстяные носки, а на похолодевшей уже правой руке виден порез, память о последнем любовном приключении барона, этот порез уже не заживет…
Прайсинг тоже слышал танцевальную музыку, доносившуюся снизу, из Желтого павильона, и музыка причиняла ему немыслимые мучения. Все, о чем он думал, было подчинено джазовым ритмам, синкопам Истмен-джазбанда, которые гремели на первом этаже и проникали сквозь стены отеля. Невозможно было найти ничего менее подходящего к тому, о чем всю ночь думал Прайсинг, чем эта музыка, игравшая ночь напролет.
«Со мной — все, — думал он. — Все кончено. В Манчестер не еду. Дело с Хемницем провалилось. Меня заберут в полицию. Допрос. Следствие. Необходимая оборона… Да, это была необходимая оборона. Ничего плохого со мной не случится. Но есть зато другое. Девка. Девку допросят. Я был у нее, я отпер дверь, она и сейчас открыта…» Прайсинг сидел в противоположном двери углу комнаты на довольно странном предмете меблировки — на корзине для грязного белья, к крышке которой было приделано мягкое сиденье. Люстру Прайсинг зажег, однако обернуться и посмотреть назад не отважился. Странно, необъяснимо, но он не мог пошевелиться, не мог отвести глаза от мертвого Гайгерна — Прайсингу казалось, что стоит ему отвернуться и взглянуть на открытую дверь в соседний номер, как в ту же секунду произойдет что-то ужасное.
Дверь была открыта. «Я не имею права ее закрыть. Здесь нельзя ничего трогать, пока не придет полиция. Завтра в газетах напишут, что я был в отеле с женщиной. Мамусик обо всем узнает. И девочки, да, и девочки тоже. Господи Боже мой, Господи Боже, что будет, что со мной будет? Мамусик подаст на развод, она таких вещей не понимает, она совсем ничего не понимает. Но она будет права, она будет абсолютно права, если подаст на развод. Такое не должно было случиться, не должно… Да как я теперь этими руками коснусь моих девочек?» Прайсинг посмотрел на свои лежавшие неподвижно руки, испачканные чернилами. Ему очень хотелось пойти в ванную и вымыть руки, но он не смел отвести взгляд от убитого. Где-то далеко-далеко играли «Хелло, беби!».
«Я потеряю детей, потеряю жену. Старик выпрет меня из фирмы, это ясно как день. Он не допустит, чтобы в фирме работал скомпрометированный директор. И все из-за такой вот девки, все из-за нее. Может быть, она была в сговоре с этим парнем, заманила меня к себе, чтобы он спокойно ограбил мой номер. Вот именно. Так и скажу на суде. Необходимая оборона. Он хотел выстрелить…» Прайсинг наклонился вперед и в сотый раз уставился на руки мертвого Гайгерна. В руках барона ничего не было: правая судорожно сжата в кулак, левая, согнутая в локте, бессильно лежит на полу. Никакого оружия не было. Прайсинг встал на четвереньки и принялся искать пистолет. Ничего. Револьвер, которым ему угрожали, исчез бесследно. Или его вообще не было. Прайсинг ползком вернулся на прежнее место и тут почувствовал, что сходит с ума. Его спокойное существование лишилось прочной опоры. Это случилось в тот момент, когда он выложил на стол в конференц-зале злополучную телеграмму, с той минуты Прайсинг катился вниз по наклонной плоскости, от одной авантюры к другой. Он чувствовал, что стремительно летит вниз, что сорвался с накатанных рельсов своей жизни и падает в черную бездонную пропасть. Ему встречались люди, совершившие этот путь, и вот теперь он стал одним из них, одним из людей, которые покинули путь добра, солидных людей с респектабельным прошлым, ныне одетых в тряпье, топчущихся в бюро по трудоустройству, чего-то выпрашивающих. Он увидел самого себя — как он мыкается без работы, неухоженный, одинокий, опозоренный. Артериальное давление у Прайсинга подскочило, появилась пульсирующая боль в затылке и звон в ушах. В эту ночь несчастный Прайсинг часто с надеждой думал о спасительном кровоизлиянии в мозг. Но ничего подобного с ним не стряслось. Гайгерн был мертв, а он жил.
