Его сердце, растревоженное и воспоминаниями, и явью, сильно колотилось. Он поднялся на ноги и пошел к кружку света, весь словно оцепенев. Мягкое, желтоватое сияние как будто слабело по мере того, как Алекс приближался к нему, и он наконец смог разглядеть того, кто держал фонарь.
Она была такой же, какой он увидел ее в первый раз: мягкие темные волосы обвивали голову короной, прелестный рот приоткрыт, а темные, необыкновенной красоты глаза широко раскрыты от испуга. В теплом свете фонаря она сияла из темноты, словно истина во тьме вечных сомнений.
– Господи! – вырвалось у Алекса. – Неужели среди этой огромной степи я опять встретил тебя?
Хетта смотрела на любимое лицо и не могла поверить своим глазам. Когда она оставила его, он был разбит и уничтожен, и память о его страданиях не давала ей с тех пор ни минуты покоя. Как он мог оказаться здесь, в ее собственном сарае, высокий и свободный? В его глазах светилось все то же, о чем он уже говорил ей однажды.
Она задрожала, и луч света заплясал по полу. Алекс придержал ее дрожащую руку своей, но от этого ее дрожь только усилилась. Она смотрела на него – все, о чем она тосковала, предстало перед ней во плоти. Он подошел совсем близко, и тогда она, как во сне, протянула к нему другую свою руку и коснулась его кисти. Он заключил ее в крепкие объятия. В неровном свете его волосы пылали, словно шкура большого золотого оленя, когда тот бежит по вельду освещенный солнцем, а в глазах искрами в янтаре мерцала страсть. Сердце Хетты прыгало в груди. Бесполезно было противиться: этот человек останется в нем навсегда.
– Алекс, кто это? – тихо спросила она; послышался чей-то низкий голос, разрушивший ее радость от встречи. Она застыла: что-то зашевелилось на сене, и на свет фонаря вышел еще один человек.
– Ого-го, да это же та маленькая бурочка-красавица из Ландердорпа! – воскликнул острый на язык Гай. – А ты думаешь, ей можно доверять?
Она попыталась высвободить руки, но Алекс не дал, бросив через плечо:
– Не вмешивайся. Это тебя не касается! – И снова обратился к Хетте: – Они перевели остальных в Преторию. А мы с лейтенантом Катбертсоном смогли сбежать. Сейчас мы на пути к своим.
Постепенно Хетта стала быстро приходить в себя, оправившись от первоначального потрясения от встречи с Алексом: Пит будет рвать и метать, узнав, что этот, именно этот человек сумел убежать от него.
– Если дедушка узнает, что вы здесь, – прошептала она, – он вас тут же застрелит. Да, он убьет любого англичанина, который попадется ему на пути.
Подумав, что сейчас из дома во двор может неожиданно выйти Упа, она отняла руку у своего возлюбленного и спросила:
– Где же ваши лошади? Если их увидели… Он нежно взял ее за плечи и объяснил:
– Тут нет никаких лошадей. У нас есть только велосипеды. Они стоят в углу сарая. Мы убежали вчера и все время с тех пор ехали по вельду.
Он окинул ее внимательным взглядом.
– Если бы я знал, я бы никогда не приехал сюда, – продолжал он. – Ты веришь мне?
Она кивнула. Сердце ее сжалось. Пит говорил: «Ни один из них ни дня не сможет провести в вельде. Они будут погибать от солнца и тонуть в наших реках. Наши холмы будут устланы их костями».
– Но вы же никогда не доберетесь до Ледисмита, – в отчаянии произнесла она. – Это смог бы сделать только какой-нибудь бур, да и то с хорошей лошадью. Вам бы лучше вернуться в Ландердорп.
– Нет, Хетта, ты же знаешь, что я не могу этого сделать, – проговорил он и глубоко вздохнул. – Мы уезжаем прямо сейчас.
Только сейчас она заметила темные пятна на его форме и поняла, как он промок под дождем. Всегда ярко начищенные ботинки Алекса были замызганы грязью. Его черный кожаный ремень был на нем, но ни сабли, ни пистолета у Алекса не было. Сердце Хетты защемило. Она не могла отправить его в ночной вельд безоружного, без лошади. Он был обречен на смерть! Но как Хетта могла вернуться в дом, зная, что Алекс здесь?
Вконец измучившись, она подчинилась естественному для любящей женщины, которую ее страсть заставляет забывать обо всем, порыву.
– Господь тебя направил сюда и я не могу тебя прогнать. Его воля в том, чтобы я приютила тебя, – сказала она и, вспомнив о том, что есть еще и второй англичанин, добавила: – Но он должен уйти. Майбурги не могут оказать гостеприимство врагу.
Воцарилось молчание. Наконец Алекс прервал ее:
– Ведь мы оба – враги.
Ее ранили эти слова, они, словно холодная сталь, убивали в ней едва успевшую воскреснуть любовь.
Ей хотелось крикнуть: «Нет! Не может такого быть…»
Алекс был здесь, где он не мог оказаться никак, и она больше не могла скрывать своих чувств. Однажды утром в степи он своими ласками зажег в ней страсть и оставил ее жаждать соединения. Другая отняла его. Злость и ревность сокрыли под своим черным покровом любовь. Там, в Ландердорпе, любовь, переросшая в страсть, умерла, боль смешалась с ней, и Хетта поспешила скрыться, чтобы не видеть унижения Алекса.
Но теперь все было иначе. Перед ней снова стоял свободный человек, и уснувшие было желания опять проснулись в ней. Его сильное тело изнурила дикая степь, его одежда промокла под африканскими дождями, и грязь прилипла к ней, щетина синеватой тенью появилась у него на подбородке и щеках; и пахло от него степной порослью, свежим воздухом и потом, следствием недавнего напряжения. Здесь, в собственном ее сарае, среди сена и ящиков с яблоками, он был ее мужчиной, вернувшимся на отдых после слишком долгого отсутствия.
Он был ее. Руки, которые раз уже прикоснулись к ней, теперь должны были гордо и властно подчинить себе все ее млеющее от неги тело. Они должны гладить ее кожу пронзительно-ласково, дотрагиваться до ее груди нежно, но настойчиво. Его губы должны слиться с ее губами, прикоснуться к ее шее, к ее телу, словно говоря о том, сколько времени пришлось ему ждать. У нее перехватило дыхание. Она жаждала быть смятой его тяжестью, здесь, на сене, трепетно подчиниться ему. Но она могла лишь стоять перед ним неподвижно, сознавая, как она слаба.
– Ну? – услышала она голос спутника Алекса.
– Оставайтесь до рассвета, – услышала она собственный голос. – Но затем вам придется уйти. – Она отвернулась и добавила: – Я постараюсь принести вам еды.
– Хетта! – сказал Алекс и, крепко сжав ее руки в своих, повернул ее к себе и продолжил на ломаном голландском, отчего она едва не заплакала: – Я не хочу делать ничего, что может тебе причинить вред. Ты – моя жизнь… Моя единственная любовь. Я думаю, что нам надо уехать, уйти отсюда.
Она позволила своей голове на минуту упасть к нему на грудь.
– Я уж думала, что никогда тебя больше не увижу, – медленно, чтобы он мог понять каждое слово, произнесла она. – Видно, такова воля Божья, и тебя привел сюда сам Господь.
