— Но Лотарь надеется, что вы вернетесь в Европу, хотя бы для того, чтобы навестить его.
— Разумеется, я тоже надеюсь. Мы прощаемся не навсегда.
Он лгал, хотя знал, что Эльза не поверит. Оба понимали значение этого прощанья. Это доказывали бледное лицо молодой женщины и загорелое лицо Эрвальда, стоявшего перед ней. Опять наступило жуткое, мучительное молчание; оно длилось несколько минут, потом Эрвальд вдруг выпрямился. К чему тянуть эту муку, лгать и прятаться за пустые фразы? Уж если кончать, то кончать скорее.
— Прощайте, — сказал он глухим голосом. — Вспоминайте иногда обо мне!
Несколько секунд он ждал ответа; однако его не последовало, и Эрвальд пошел к двери. Но там он оглянулся и увидел глаза, которые до сих пор не смотрели на него; они провожали его, и в них было написано душераздирающее горе разлуки. Самообладание покинуло Рейнгарда, и в следующую минуту, очутившись возле любимой женщины, он восклинул:
— Эльза!
Ее имя в первый раз сорвалось с его языка. Она отшатнулась.
— Уходите! Прошу вас… уходите!
— Я и ухожу, — сурово ответил он, — и навсегда! Ведь вы не думаете, Эльза, чтобы я когда-нибудь вернулся?
— Нет, — тихо ответила она.
— Так скажите же мне хоть слово на прощанье. Я жду его.
— Прощайте! Счастливого пути.
— Счастливого! — повторил Рейнгард с горечью. — О, разумеется, мое счастье, охранявшее меня в опасностях, вошло в поговорку! Оно всегда было со мной, и лишь тогда, когда речь зашла о счастье всей моей жизни, оно изменило мне! Теперь мне не нужна больше жизнь, и если на этот раз счастье оставит меня, я ничего не буду иметь против.
В этих гневных словах крылось невысказанное до сих пор признание. Эльза тоже не пыталась больше отрицать истину и воскликнула дрожащим от испуга голосом:
— Господи Боже, Рейнгард, что вы хотите сказать? Вы будете искать смерти?
— Нет, — угрюмо сказал он, — но не стану и избегать ее. Прежде, когда мне случалось спастись от смерти, когда я вырывал свою жизнь у враждебных сил, с которыми боролся, во мне вспыхивало жгучее желание жить и наполняло меня радостью. Этого больше нет, ведь передо мной ничего, кроме пустыни!
— О, Рейнгард, не говорите так! — сказала Эльза, с мольбой складывая руки. — Не уезжайте с такой горечью и отчаянием в душе! Ведь и я должна терпеть всю долгую ужасную жизнь и притом еще улыбаться; Лотарь не должен ничего подозревать. Он — мой муж.
— И мой друг, — прибавил Эрвальд с ударением. — Это делает меня бессильным. Когда я приехал, вы еще не были его женой, клятва у алтаря еще не была произнесена; я отвоевал бы вас у всего света, отдал бы за вас все; но с Лотарем я не мог бороться и отнимать у него счастье. Это — рок!
Эльза встала. Она чувствовала, что не должна слушать, но опять была во власти голоса Эрвальда, его глаз, и, вместо того, чтобы уйти, продолжала стоять. Слова срывались с его губ глухо, но страстно.
— Этот рок тяготел над нами уже в тот жаркий полуденный час под пальмами Нила, когда мы видели мираж; это лучезарное видение явилось нам вместе, но я не подозревал, что счастье, которое оно сулило, стоит рядом со мной. Однако, сколько раз ни являлась мне потом эта таинственная картина пустыни, во сне или наяву, я всегда видел перед собой при этом большие синие детские глаза, смотревшие тогда вместе со мной на мираж. Я гнался за счастьем по землям и морям, искал его в жгучей пустыне, в дебрях девственных лесов, на горных вершинах и нигде не находил; наконец, я вернулся и на пороге родного дома встретил великое, беспредельное счастье, о котором мечтал. Оно смотрело на меня теми же лучистыми детскими глазами. Я нашел его, но лишь для того, чтобы убедиться, что оно потеряно для меня навсегда!
Он стоял около Эльзы, не дотрагиваясь даже до ее руки, но в каждом его слове трепетала охватившая его душу буря, пробуждая громкое эхо в груди молодой женщины, и в ней раздавалось требование любви и счастья. Но Эльза недаром выросла в строгой школе долга и отречения; эта школа лишила ее радостей молодости, но закалила ее силу воли, и последняя не изменила ей даже в такую тяжелую минуту. Она вырвалась из-под власти опасных чар.
— Довольно, Рейнгард! Замолчите, я не должна слушать вас! Вспомните о Лотаре.
— Если это грех перед ним, то он искупается мукой настоящих минут! — пылко воскликнул Рейнгард. — Ведь я не хочу обладать тобой, Эльза, не хочу отнимать тебя у Лотаря, но в одном ты не должна мне отказывать: скажи, что ты любишь меня! Дай мне услышать это от тебя! Только одно слово — и я унесу его с собой в далекую Африку, может быть, на смерть. Подумай, ведь мы прощаемся на всю жизнь!
Он опустился на колени; его глаза молили ее еще горячее слов. Они прощались на всю жизнь, Эльза тоже знала это. Она наклонилась к Эрвальду и произнесла:
— Да, Рейнгард, я безгранично люблю тебя! Теперь ты знаешь… уходи!
— Эльза! — Эрвальд вскочил. В его восклицании были и счастье, и отчаяние в одно и то же время. — Мы никогда больше не увидимся! Хватит ли у тебя сил вынести это? У меня — нет!
— Ты должен! — тихо сказала она. — И я должна. Уходи! Ты обещал!
В тот же момент Эльза почувствовала себя в объятиях Рейнгарда, на его груди. Это длилось только одно мгновение, потом с его губ сорвалось полузаглушенное: «Прощай!» — и он выбежал из комнаты.
В саду виллы Бертрама против обыкновения было тихо; только Зельма гуляла по дорожке с золовкой; мальчики были заняты с отцом в доме приготовлениями к прощальному торжеству в честь африканского дяди. Ахмет водил взад и вперед оседланную лошадь, от которой валил пар, очевидно, после усиленной езды. В Кронсберге в летнее время держали верховых лошадей для пользования приезжих, и Эрвальд каждый день ездил по нескольку часов; он не изменил этой привычке и сегодня и только что вернулся домой.
— Кронсбергские лошади будут рады, когда этот любимец пустынь наконец уберется, — заметила Ульрика, — а их хозяева перекрестятся обеими руками; ведь он портит им лошадей. Опять скакал сегодня, как угорелый; достаточно взглянуть на несчастное животное.
— Эрвальд не может обойтись без того, чтобы не ездить несколько часов в день, — сказала Зельма. — Он слишком привык к этому, ведь это связано с его деятельностью.
— Так пусть бы ездил по-человечески, а не привозил сюда своих диких африканских привычек, — проворчала Ульрика, по-прежнему питая неприязнь к Рейнгарду. — К слову сказать, ваш «знаменитый гость» не доставляет вам в последнее время особенного удовольствия; ему угодно быть постоянно не в духе, а сегодня, когда он вернулся из Бурггейма и сейчас же бросился на лошадь, лицо у него было темнее тучи.
