Кто-то подошел к нему, он шумно расцеловался, чокнулся, однако очень скоро она снова поймала на себе его изучающий взгляд.
«Бог мой, это же не кто иной, как Александр Степанович Грин! Выбрался из иранских песков. Вот так встреча!» – пронеслось в голове у стриженой.
А в это время с фотографии на нее вопросительно смотрел тот, кого она предполагала встретить на этом сборище. Глянцевый отпечаток: на веранде запертой в прошлом пальминской дачи Юрий Рунич удивлялся тому, как с грузового автомобиля сгружают клетку с рысью. На другой фотографии рысь задирала лапу на кинокамеру.
Кто-то из посетителей цокал языком от удовольствия.
«Даже если он меня узнает, ввязываться не будет. Грин – последний, кого интересуют совпадения», – сказала себе стриженая и широким шагом двинулась к балкону, по которому кружили любители табака.
Свернула сигаретку – лихим шикарным движением длинных тонких пальцев – и выпустила дым.
Розовел океанский вечер, стояла стойкая жара, но было в ней какое-то успокоение, будто все на свете остановилось и отдыхает, не надо никуда торопиться.
Тонкие струйки дыма напомнили ей смешные спецэффекты на съемочной площадке – вспышки, скрывающие перемещение персонажа из одного угла комнаты в другой.
Немного кружилась голова – пожалуй, не стоило ходить на сегодняшнюю вечеринку. Впрочем, про фотовыставку в приглашении не было ни слова – кто ж знал…
Постричься наголо она решила во время путешествия через океан – четырехпалубный лайнер «Королева Мэри» бороздил воды больше двух недель, и в каюте перед зеркалом она думала, какой и кем ступит на американскую землю.
Иды Верде больше нет. Требуется что-то новенькое. Может быть, нагловатый босяцкий стиль? Мужланская брючная пара, а носить ее – с люмпенской простотой. Что-то в этом роде.
В тот день, когда Пальмин будоражил дачных обитателей Сокольников съемками своего будущего шедевра, она впервые увидела кинокамеру и впервые посмотрела в холодно поблескивающий объектив.
В последний раз она видела ее в тот снежный день на горе Терскол, когда сильный удар толкнул ее в снег. Она пыталась сопротивляться, но – черт! – эта деревенщина Зизи оказалась очень сильной!
Гул плыл над горами, и ни гримерша, ни костюмерша не слышали ее криков. Удар, еще один! – и она куда-то летит… и тонет в снегу… и захлебывается им…
Когда она пришла в себя, то обнаружила, что лежит в расщелине, почти погребенная под снежной толщей. Она хотела выбраться, позвать на помощь, но вязкий тяжелый снег не пускал ее.
Съемочная площадка была как раз над ней, и она видела, как там, наверху, бежала по узкому выступу горы маленькая фигурка в шубе. Чуть поодаль стояло кресло с ее именем на спинке, валялись меховые накидки, ходили люди. Их она тоже видела прекрасно. Они казались очень близкими, но на самом деле были далеко – слишком далеко, чтобы услышать ее.
Она опять попыталась вытянуть ногу из сугроба, но не смогла.
Гул нарастал.
И вдруг что-то случилось. Как будто кто-то на вершине горы опрокинул гигантское ведро снега. Лавина.
Мгновение, и… белый ураган смел маленькую фигурку в шубе и с ревом унесся вниз. Она зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела, что склон горы снова сияет девственной белизной и пустотой. Как будто и не было на свете бедной дурочки Зизи Шталь.
Абсолютная, потусторонняя тишина разлилась вокруг. И в этой тишине раздался ее громкий голос.
– Меня больше нет, – произнесла она и удивилась, услышав собственный голос – да кто ж тут может говорить, причем так громко?
Она почувствовала, как дрожит и как в ней нарастает нервное возбуждение. Грудь распирала изнутри странная сила, давила на ребра так, что невозможно было дышать, заставляла сердце заходиться в бешеной скачке и вдруг тяжелым рывком выплеснулась наружу, вытолкнула Иду из сугроба и поставила на ноги.
Она хотела бежать к съемочной площадке, но… Но слово «щель» неожиданно вспыхнуло в сознании.
Щель? Что такое щель? Откуда это? Открыть дверь и очутиться на другом конце света? Уснуть на белом снегу под уступом каменной горы, а проснуться под пальмой на белом песке? Перескочить в другую фильму, где нет дивы Иды Верде, а есть… Да боже мой, какая разница, кто там есть!
Она глубоко вздохнула, запахнула шубу и, с трудом пробивая себе дорогу в снегу, увязая и падая, двинулась прочь.
«Щель… щель… щель…» – колотилось в голове.
Когда начало темнеть, она подумала, что теперь точно погибнет.
«И меня съедят шакалы», – эта мысль почему-то показалась ей удивительно смешной, и она громко захохотала.
Так, хохоча, она прошла еще несколько метров и увидала тусклый огонек. К склону горы прилепилась хилая хибарка.
Она добрела до нее, ввалилась внутрь и прямо у порога упала без сознания на пол.
А когда очнулась, за окном был день. Она лежала на жесткой скамье, накрытая шерстяными одеялами, собственной шубой и чьей-то буркой. Она не знала, сколько времени прошло, и никто не мог ей этого сказать.
Хозяин – старый черкес, который, подойдя к ней и увидев, что она открыла глаза, одобрительно поцокал языком и поднес к ее рту плошку с теплым молоком, – как выяснилось, не говорил по-русски.
У старика черкеса она пряталась несколько месяцев. Дней не считала, но смотрела в небо и отмечала, как с течением времени оно меняет цвет, как удлиняется день, а вместе с ним и тень от скалистого утеса, падающая на снежную равнину перед хибаркой.
Старик иногда спускался вниз, в поселок, и возвращался с продуктами, завернутыми в местные газеты. Она все боялась, что ему расскажут о гибели русской актрисы и он поймет, кто она такая. Но он молчал. Иногда ей казалось, что он ничего не знает. А иногда, наоборот, что давно все понял.
Однажды среди газет, в которые было завернуто мясо, попались листки на русском. Из них она узнала, что «поиски тела знаменитой Иды Верде завершились, однако тело так и не было найдено. Спасательная экспедиция отозвана. Энтузиасты из числа поклонников дивы, впрочем, организовали свою поисковую группу».
Прочитав заметку, она решила, что еще не время покидать дом черкеса.
Рунич тоже приезжал в Иткол. Пытался продолжать поиски, но приехал слишком поздно – по всем срокам искать Иду было бессмысленно.
По вечерам он сидел в баре отеля, много пил и, уставившись дикими желтыми глазами в стол, твердил, что не верит в Идину смерть. Не потому, что любит ее, – просто не верит, и все.
С ним молча пил Гесс, который все видел собственными глазами. Гесс же отвез Рунича в Нальчик и посадил на поезд, который увез того домой.
Но обо всем этом Ида не узнала.
С наступлением весны старик на телеге привез ее в Нальчик.
На грязноватой немощеной главной улице, запруженной такими же телегами с тюками, мешками и домашней живностью, она разыскала лавочку ювелира. Рука потянулась, чтобы снять сережки матери, с которыми Ида почти никогда не расставалась, но опустилась, не дотронувшись до уха. Ида решительно вошла в лавочку и, не раздумывая, стянула с пальца обручальное кольцо – тонкий ободок и крупный чистый неоправленный бриллиант. Кольцо – вот чудо! – не сошло с пальца во время ее падения. Когда-то Лозинский, чтобы купить его, влез в немалые долги, которые сумел отдать только после успеха их первой детективной серии. Настоящих денег за кольцо она, конечно, не выручит, но и того, что дадут, ей хватит с лихвой.
