Глаза Филиппа опасно потемнели.
– Я ничего не знаю об этом! – Он схватил ее за руку. – Вам нет нужды рассказывать мне, что за человек мой отец. Я буду последним, кто станет отрицать, что он вполне способен на такое. Но, клянусь бессмертием своей души, я не причастен к этому преступлению. – Он запнулся. – Я подозревал, что он что-то затевает, когда предложил мне этот брак, но решил, чтобы не ссориться, дать согласие.
Энни не слушала его, пребывая в полном оцепенении.
Филипп не сдавался:
– Мне тогда были очень нужны деньги, и потому я не задавал вопросов. Я не знал, что Мезон де Корбей по праву принадлежит вам, пока в ночь перед битвой отец не рассказал мне об этом. Клянусь, Энни.
Он заговорил громче, надеясь привлечь ее внимание:
– В ту ночь я для себя открыл, как ловко отец использовал нас обоих. Я возненавидел его за это и так прямо ему и сказал. – Энни оставалась безучастной. Чувствуя, что теряет ее, он продолжал: – На другой день меня перевели на передовые линии. Я подумал, что так распорядился отец, чтобы наказать меня за непокорность. Как бы мне ни хотелось, у меня не было возможности рассказать о том, что мне стало известно. А когда я в следующий раз увидел вас, это было уже в штабе Фронды, и я все бросил в попытке спасти вас от смерти. – Он слегка встряхнул ее. – Я бы и снова это сделал. Как объяснить, насколько вы мне дороги!
Филиппа не волновало, что его слышат священник и притихшая у выхода в коридор монахиня. Он говорил, словно здесь были только он и Анна-Мария.
– Я бросил мой дом, мою карьеру и погубил репутацию. Мы потеряли ребенка, сына, о котором я мечтал больше всего на свете. И я боялся, что потеряю и вас. Я бы не перенес, если бы вы умерли на моих глазах.
С таким же успехом он мог говорить сам с собой. Энни смотрела сквозь него невидящими глазами.
– Может быть, в некотором отношении вы и умерли. – Он вспомнил, как она вернулась к жизни, словно хрупкая бабочка, которая, трепеща в первый раз, расправляет крылья, покидая свой кокон. – Та женщина, которую я постепенно узнал в домике на берегу, была уже не тем сердитым своевольным ребенком, на котором я женился. Она обрела спокойствие, уверенность и открытость. Это горе вас изменило или болезнь?
– И то, и другое. – Тон ее неожиданного ответа был столь же ровен, сколь невыразителен ее взгляд. – Но тогда я еще верила в жизнь и в правду. Теперь больше не верю.
Если он ничего не предпримет, чтобы остановить происходящее, то уже ничто не вернет ту женщину, которую он полюбил. Его пальцы вцепились в ее тело.
– Тогда поверьте хотя бы в то, что я люблю вас. Не зачеркивайте то, что нам удалось обрести.
Его сильные пальцы должны были бы причинять ей боль, но почему-то она ничего не чувствовала.
Филипп продолжал:
– Я люблю вас. Это единственное доброе и чистое, что я приобрел во всех этих кошмарных событиях. Взгляните на меня. Прислушайтесь к тому, что я говорю. Я люблю вас. – Он не осознавал, что трясет ее, пока не вмешался отец Жюль, схватив его за запястья.
– Прекратите. Вы ей что-нибудь сломаете. Неужели вы не видите, что она сейчас ничего не чувствует?
Филипп отпустил ее и, пошатываясь, отошел.
Энни посмотрела на него и на священника и голосом, лишенным каких-либо чувств, сказала:
– Единственные два человека, которых я любила. И оба меня предали.
Отец Жюль обнял Филиппа за плечи и попытался увести в коридор.
– Пойдем, сын мой. Ничего не изменится от того, что вы будете упорствовать. Сестра Николь о ней позаботится. Если же мы останемся, это лишь толкнет ее на слова, о которых она потом будет сожалеть.
– Сожалеть? – Смех Энни был сухим, как она может ему верить после того, что узнала? – Единственное, о чем я сожалею, так это о том, что была настолько доверчива. Слишком уж много было лжи, притом с самого начала.
Одна мысль разрасталась в ее мозгу, мысль, которая погасила последние угольки гнева и боли. В безопасности она может быть лишь в одиночестве. Она и будет одна.
Вместе с этой мыслью пришло умиротворение. Ей вовсе незачем решать, что ложь, а что правда. Ей просто нужно побыть одной, вдали от Филиппа, от монастыря, от сестры Жанны. Только тогда, никого не любя, ни на кого не полагаясь, она будет в безопасности.
Она спокойно обратилась к Филиппу:
– Пожалуйста, просто оставьте меня одну. Я все равно не скажу, где драгоценности.
Филипп одним движением плеч сбросил руку священника.
– Драгоценности? Какие еще драгоценности? О чем она говорит?
Она ощутила некоторое удовлетворение, увидев на его лице выражение удивления и боли.
– Я отдала тебе свое сердце, Филипп, даже думая, что ты изменяешь мне с Великой Мадемуазель. Даже когда ты отказывался от меня, я все равно тебя любила. – Она неловко поднялась на ноги. – Но ты никогда не получишь драгоценности семьи Корбей. Это – моя защита. До тех пор, пока я знаю, где они, а вы с отцом не знаете, я могу строить свою жизнь сама, как хочу. – Она посмотрела на священника. – Если, конечно, вы не собираетесь окончательно предать меня, выдав моему возлюбленному мужу, где находятся последние остатки моего наследства.
Отец Жюль не отводил глаз от Энни.
– Я скорее умру, чем еще когда-нибудь причиню тебе какой-либо вред.
Она теперь хорошо знала, что лучше не верить этому обманчивому чистосердечию. Как только представится возможность, она спрячет драгоценности, и только она одна будет знать, где они.
Филипп, еле сдерживаясь, сжал кулаки.
– Анна-Мария, я ничего не знал ни о драгоценностях, ни о смерти твоих родителей.
Пустой взгляд ее глаз сказал ему, что он проиграл. Мольбами ничего не добиться.
Священник перекрестился.
– Да простит нас бог за то, что мы, не желая, сделали с тобой.
Энни хрипло выдохнула:
– Он, может быть, и простит, а я – нет.
Прошло четыре месяца. Февральское скупое солнце освещало спальню дома, который Энни снимала в Париже. Вытянув руки, она неподвижно стояла на середине ковра, а Мари на коленях ползала вокруг, подтягивая и подкалывая булавками корсаж ее бального платья. Энни посмотрела вниз.
– Я не знаю, сколько еще смогу так выстоять. С каждой минутой мои руки становятся все тяжелее и тяжелее.
Серьезная, сосредоточенная Мари нахмурилась.
– Еще немного потерпите, ваша милость. – Она воткнула новую булавку. – В Париже невозможно найти хотя бы одну портниху, умеющую держать рот на замке. А из меня, боюсь, не очень-то хорошая швея. – Она откинулась назад, чтобы оценить результаты своих усилий. – Теперь можете опустить руки, мадам. По бокам все готово. Со спиной я постараюсь управиться побыстрее.
Опустив руки, Энни облегченно вздохнула:
