Кто-то из посетителей цокал языком от удовольствия.
«Даже если он меня узнает, ввязываться не будет. Грин — последний, кого интересуют совпадения», — сказала себе стриженая и широким шагом двинулась к балкону, по которому кружили любители табака.
Свернула сигаретку — лихим шикарным движением длинных тонких пальцев — и выпустила дым.
Розовел океанский вечер, стояла стойкая жара, но было в ней какое-то успокоение, будто все на свете остановилось и отдыхает, не надо никуда торопиться.
Тонкие струйки дыма напомнили ей смешные спецэффекты на съемочной площадке — вспышки, скрывающие перемещение персонажа из одного угла комнаты в другой.
Немного кружилась голова — пожалуй, не стоило ходить на сегодняшнюю вечеринку. Впрочем, про фотовыставку в приглашении не было ни слова — кто ж знал…
Постричься наголо она решила во время путешествия через океан — четырехпалубный лайнер «Королева Мэри» бороздил воды больше двух недель, и в каюте перед зеркалом она думала, какой и кем ступит на американскую землю.
Иды Верде больше нет. Требуется что-то новенькое. Может быть, нагловатый босяцкий стиль? Мужланская брючная пара, а носить ее — с люмпенской простотой. Что-то в этом роде.
В тот день, когда Пальмин будоражил дачных обитателей Сокольников съемками своего будущего шедевра, она впервые увидела кинокамеру и впервые посмотрела в холодно поблескивающий объектив.
В последний раз она видела ее в тот снежный день на горе Терскол, когда сильный удар толкнул ее в снег. Она пыталась сопротивляться, но — черт! — эта деревенщина Зизи оказалась очень сильной!
Гул плыл над горами, и ни гримерша, ни костюмерша не слышали ее криков. Удар, еще один! — и она куда-то летит… и тонет в снегу… и захлебывается им…
Когда она пришла в себя, то обнаружила, что лежит в расщелине, почти погребенная под снежной толщей. Она хотела выбраться, позвать на помощь, но вязкий тяжелый снег не пускал ее.
Съемочная площадка была как раз над ней, и она видела, как там, наверху, бежала по узкому выступу горы маленькая фигурка в шубе. Чуть поодаль стояло кресло с ее именем на спинке, валялись меховые накидки, ходили люди. Их она тоже видела прекрасно. Они казались очень близкими, но на самом деле были далеко — слишком далеко, чтобы услышать ее.
Она опять попыталась вытянуть ногу из сугроба, но не смогла.
Гул нарастал.
И вдруг что-то случилось. Как будто кто-то на вершине горы опрокинул гигантское ведро снега. Лавина.
Мгновение, и… белый ураган смел маленькую фигурку в шубе и с ревом унесся вниз. Она зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела, что склон горы снова сияет девственной белизной и пустотой. Как будто и не было на свете бедной дурочки Зизи Шталь.
Абсолютная, потусторонняя тишина разлилась вокруг. И в этой тишине раздался ее громкий голос.
— Меня больше нет, — произнесла она и удивилась, услышав собственный голос — да кто ж тут может говорить, причем так громко?
Она почувствовала, как дрожит и как в ней нарастает нервное возбуждение. Грудь распирала изнутри странная сила, давила на ребра так, что невозможно было дышать, заставляла сердце заходиться в бешеной скачке и вдруг тяжелым рывком выплеснулась наружу, вытолкнула Иду из сугроба и поставила на ноги.
Она хотела бежать к съемочной площадке, но… Но слово «щель» неожиданно вспыхнуло в сознании.
Щель? Что такое щель? Откуда это? Открыть дверь и очутиться на другом конце света? Уснуть на белом снегу под уступом каменной горы, а проснуться под пальмой на белом песке? Перескочить в другую фильму, где нет дивы Иды Верде, а есть… Да боже мой, какая разница, кто там есть!
Она глубоко вздохнула, запахнула шубу и, с трудом пробивая себе дорогу в снегу, увязая и падая, двинулась прочь.
«Щель… щель… щель…» — колотилось в голове.
Когда начало темнеть, она подумала, что теперь точно погибнет.
«И меня съедят шакалы», — эта мысль почему-то показалась ей удивительно смешной, и она громко захохотала.
Так, хохоча, она прошла еще несколько метров и увидала тусклый огонек. К склону горы прилепилась хилая хибарка.
Она добрела до нее, ввалилась внутрь и прямо у порога упала без сознания на пол.
А когда очнулась, за окном был день. Она лежала на жесткой скамье, накрытая шерстяными одеялами, собственной шубой и чьей-то буркой. Она не знала, сколько времени прошло, и никто не мог ей этого сказать.
Хозяин — старый черкес, который, подойдя к ней и увидев, что она открыла глаза, одобрительно поцокал языком и поднес к ее рту плошку с теплым молоком, — как выяснилось, не говорил по-русски.
У старика черкеса она пряталась несколько месяцев. Дней не считала, но смотрела в небо и отмечала, как с течением времени оно меняет цвет, как удлиняется день, а вместе с ним и тень от скалистого утеса, падающая на снежную равнину перед хибаркой.
Старик иногда спускался вниз, в поселок, и возвращался с продуктами, завернутыми в местные газеты. Она все боялась, что ему расскажут о гибели русской актрисы и он поймет, кто она такая. Но он молчал. Иногда ей казалось, что он ничего не знает. А иногда, наоборот, что давно все понял.
Однажды среди газет, в которые было завернуто мясо, попались листки на русском. Из них она узнала, что «поиски тела знаменитой Иды Верде завершились, однако тело так и не было найдено. Спасательная экспедиция отозвана. Энтузиасты из числа поклонников дивы, впрочем, организовали свою поисковую группу».
Прочитав заметку, она решила, что еще не время покидать дом черкеса.
Рунич тоже приезжал в Иткол. Пытался продолжать поиски, но приехал слишком поздно — по всем срокам искать Иду было бессмысленно.
По вечерам он сидел в баре отеля, много пил и, уставившись дикими желтыми глазами в стол, твердил, что не верит в Идину смерть. Не потому, что любит ее, — просто не верит, и все.
С ним молча пил Гесс, который все видел собственными глазами. Гесс же отвез Рунича в Нальчик и посадил на поезд, который увез того домой.
Но обо всем этом Ида не узнала.
С наступлением весны старик на телеге привез ее в Нальчик.
На грязноватой немощеной главной улице, запруженной такими же телегами с тюками, мешками и домашней живностью, она разыскала лавочку ювелира. Рука потянулась, чтобы снять сережки матери, с которыми Ида почти никогда не расставалась, но опустилась, не дотронувшись до уха. Ида решительно вошла в лавочку и, не раздумывая, стянула с пальца обручальное кольцо — тонкий ободок и крупный чистый неоправленный бриллиант. Кольцо — вот чудо! — не сошло с пальца во время ее падения. Когда-то Лозинский, чтобы купить его, влез в немалые долги, которые сумел отдать только после успеха их первой детективной серии. Настоящих денег за кольцо она, конечно, не выручит, но и того, что дадут, ей хватит с лихвой.
