Григорий резко, коротко вздохнул.
– И вот еще что, ragazzo, – уничтожающим тоном продолжила Джилья. – Запомни: тебе это пригодится в будущем. Женщины могут ненавидеть друг друга, но у них есть один общий враг – мужчина. Понял? И перед лицом этого врага все женщины – сестры… разумеется, в том случае, если этот мужчина не нужен ни одной из них.
– Не нужен?! Ты же только что говорила, что Троянда в Гриню влюблена! – возопил Прокопий, до глубины души оскорбленный за брата.
– Она-то да, а вот он? – фыркнула Джилья. – Кажется, бедняжке опять не повезло. Но все, хватит! Мне надоело тратить на вас время и слова. Извольте отдать мои деньги, не то…
– Не пугай, уже пуганые, – устало отмахнулся Григорий. – Поди, Прошка, принеси ей мешки. И скажи, чтоб приготовили лодку: довезти эту синьору до берега.
– О, погодите! – вдруг оживилась Джилья. – То есть деньги, конечно, давайте, но лодка зачем? Я ведь намерена покинуть Венецию, так не все ли равно, на каком корабле? Ваш не хуже прочих. Я хорошо заплачу, клянусь! – Она хихикнула. – А вы доставите меня, скажем, в Неаполь. Можно и в Ливорно, Тулон… даже в Марсель, если сойдемся в цене. Эта каюта мне нравится. – Джилья огляделась. – Конечно, тут надо прибрать, привезти мои вещи – и я буду готова путешествовать в ней.
– Это моя каюта, – уточнил Григорий. – Так что…
– Но ведь и я о том же! – Джилья приоткрыла в улыбке свой алый рот. – Разве ты еще не знаешь, что вдвоем в дороге веселей?
– Знаю, – кивнул Григорий. – Вдвоем, но не втроем. Третий лишний! Думаю, что твое присутствие не понравится моей жене.
Джилья и Прокопий переглянулись, и впервые Григорий увидел растерянность на точеном, самоуверенном лице этой женщины. Ну а Прокопий явно решил, что брат только что спятил.
– Ты женат?! – спросили они разом.
Григорий качнул головой:
– Пока нет. Но сейчас я отправлюсь за своей невестой, так что приготовь лодку, Прошка, и предупреди капитана, чтобы готов был в полдень обвенчать нас.
– Просто поразительно, до каких глупостей доходят мужчина и женщина, когда им приходится таиться друг от друга!
Это были единственные слова, которыми Джилья удостоила Григория, когда он довез ее до пристани Лидо и высадил на берег. Теперь ей предстояло искать другой корабль, но о Джилье и ее новых хлопотах Григорий забыл сразу, как расстался с ней. А эти слова запомнил, потому что, хоть изрекла их самая лживая из женщин, они были истинной правдой.
Зачем он скрывал от себя, что влюбился в Троянду с первого взгляда, а взрыв страсти, потрясший обоих, только довершил дело? В ее присутствии он чувствовал себя не просто счастливым – он словно летел над миром, кружившимся в многоцветном хороводе. Почему он боялся признать это счастье, почему стыдился его, напускал на себя грубость и холодность? Зачем искал подвоха в искренности и красоте ее лица, взора, голоса, поцелуев? Ну и получил то, чего искал: замкнутость и ложь. Как ей было сказать правду, когда каждый его, Прокопия, Васятки вопрос – каждый бесцеремонный, грубый вопрос! – подталкивал ее ко лжи? Почему он посмел держать себя так, словно он – венец творения, а она – придорожная лужа, из которой божество-мужчина снисходительно утолило жажду? Да, она не вчера родилась… и сколько страданий успела вынести! За Григорием тянулась такая река девичьих и бабьих слез, он соблазнил стольких невинных, оставив без утешения… кто, как не он, знал, до чего трудно, безмерно трудно женщине противостоять силе мужского желания, и уж совершенно безнадежно – силе мужского равнодушия. Григорий много грешил и любил прелести греха. Он делал что хотел, но разве те девки, которые после вспышек его похоти тайно вытравливали плод или шли под венец с первым попавшимся простодушным женихом, лишь бы грех прикрыть, – разве они могли как-то изменить свою участь? Вот и Троянда не могла. Он никогда не судил ни других, ни себя – за что ж ее судил с первой минуты так строго, что едва не уничтожил – и ее, и себя заодно уж!
Вода кипела, громко журчала, взрезываемая веслами. Рубаха на спине уже намокла, и ветерок студил разгоряченное тело. Это был предрассветный ветерок, он покрыл рябью море и наполнил тревогою сердце гребца. Григорий вскинул голову: звезды начали меркнуть, а на горизонте появилась бледная полоса. Там, за морем, медленно шло на восход солнце. Волны уже не казались однообразной черной массой, а начинали слегка отливать перламутром. Еще час, много два, и город проснется, оживет. Проснется, оживет и дворец Аретино. И тогда…
«Тогда сгинем вместе, – твердо сказал себе Григорий. – Только бы она еще была жива!»
Наконец справа забелели знакомые мраморные ступени. Черт, почему он был таким недоверчивым дураком! Почему не схватил ее в охапку и не утащил отсюда, когда раскрылась вся лживость и двуличность Аретино! Pевность ослепила, да… не мог забыть, как самоотверженно она спасала того монаха, который из-за нее полез в петлю. Да, она спасала. А что сделал Григорий два года тому назад, когда одна хорошая девка, красивая и ласковая, как ягодка малинка, пришла к нему и сказала, мол, забрюхатела? Но на что ему сдалась эта холопка? Он бы не раз еще потискал ее где-нибудь на сеновале, но только не брюхатую, а порожнюю. Так и сказал, глядя в испуганные васильковые глаза. И что она сделала? Пошла к знахарке за спорыньей и столько той спорыньи выпила, что не только плод извела, но и сама умерла в мучениях. А Григорий? Он пытался снять грех с души и спасти бедняжку? Эва! Дядюшка-священник покликал его идти вместе с ним вниз по Волге-реке, обращать нехристей-черемисов в православную святую веру – он и ринулся душеньку да рученьку потешить. И бог его наказал: воротясь, узнал, что отец и брат сгинули где-то в Туретчине. Теперь вот батюшка погиб, а востроглазый мальчишка Прокопий превратился в хитрого, расчетливого старика и еще неведомо, станет ли прежним.
«Делай что хошь, господи! – Оставив весла, Григорий с мольбой воздел глаза, пытаясь поймать усталые, сонные взоры звезд. – Со мной – что хошь! Но ее… голубку мою… не тронь, а?»
Если она еще жива!
Григорий едва сдержался, чтобы опрометью не ринуться во дворец, все сокрушая и ломая на своем пути: нет, заставил себя отвести лодчонку в тихую заводь и еще какое-то время глядел в окна дворца, примеряясь да высчитывая.
Точно. Здесь. Стало быть, и лодке здесь ждать.
Он подвел свое суденышко под самую стену, покрытую ярой зеленью там, где ее многие десятилетия лизали неустанные волны, кое-как привязал веревкою за каменный выступ.
– Тпру… стоять! – невольно буркнул Григорий, перебирась из лодки на карниз, и сплюнул с досады. Ох, осточертела ему эта мокрая жизнь в отсыревшем городе! Что лодка? Щепье неразумное! Унесет ее волнами – и все, выбирайся отсюда как можешь. То ли дело верный друг конь… да где они, кони? А Троянда небось и забыла, что это такое – на тройке с ветерком. Ничего, вспомнит. С его помощью вспомнит Русь-матушку!
