– Я тоже рада видеть тебя живым и здоровым. Верно ли я поняла, что ты бежал из австрийского плена?
– Да.
Он стоял посреди комнаты, наполненной сияющим снежным светом. От этого света комната казалась ненастоящей – со своими изразцами, зеркалом в резных кленовых листьев, чиппендейловским диваном, обитым блестящим полосатым сатином… как музейная экспозиция в витрине. Впрочем, возможно, музейным экспонатом, заключенным в сияющее стекло, был как раз он, Максимилиан Лиховцев.
– Забавно. У нас в усадьбе работают несколько пленных австрийских солдат. Разговаривая с ними, я вспомнила немецкий, которому меня учили в детстве. Для лучшего запоминания мой учитель обливал меня холодной водой…
Он не хотел ее детских воспоминаний. Не хотел светской беседы под внимательным, тяжелым взглядом двух пар глаз – матери и сына. Она, как всегда, уловила несказанное из воздуха и деловито спросила:
– Атя сказала, что ты в плену встретил нашего Степку? Так?
– Так, – кивнул Максимилиан. – Мы со Степаном вместе бежали из госпиталя для военнопленных.
– И что же? – Люша подалась вперед. – Где Степка теперь? Он жив?!
– Надеюсь, что да, – Макс пожал плечами. – Во всяком случае, когда мы с ним расстались в районе Луцка, он был жив и здоров. Мы решили пробираться через линию фронта поодиночке, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания.
Груня и ребенок молча развернулись и вышли из комнаты – как будто линкор с канонеркой выполнили запланированный маневр.
Люша сжала руки перед грудью нервическим жестом из прошлого – он узнал его, и ему моментально стало жарко и тесно от воспоминаний. Хотелось открыть окно и глотнуть морозного воздуха. Стремясь в Синие Ключи изо всех сил, он как будто бы точно знал, что ей скажет. Куда же оно все подевалось? Или он собирался говорить с одной Любой, а его опять встретила – другая? Она всегда меняется, и никогда нельзя угадать, какую из ее ипостасей застанешь…
– Два месяца я шел пешком по миру, разоренному войной, и не было часа, в который я не вспоминал о тебе, – все же сказал он.
– Ага. Красиво, – деловито кивнула она и как будто загнула палец.
– Боже мой, Макс! – дверь распахнулась и вместе с клубом морозной свежести в комнату быстро вошла Юлия, а за ней – Надя Коковцева. – Ты жив, как я рада, ты перестал писать, все уже не знали, что думать, твои родители испереживались, мы с Алексом ездили их навещать…
– Юлия… Ты здесь?! Надя… – Максимилиан выглядел ошеломленным.
– Да-да, – рассмеялась Люша, и от ее жутковатого смеха у собравшихся побежали по спине мурашки. – Мы с Алексом пригласили Юлию Борисовну с сыном пожить в Синих Ключах…
– С сыном?
– Да. Господь наконец послал Юлии и князю Сереже наследника. Герман очарователен, ты обязательно познакомишься с ним…
– А где же Алекс? – Максимилиан поневоле ухватился за последний понятный ему мотив причудливой усадебной мозаики.
– Он уехал выступать на съезде Земгора, вернется, должно быть, к пятнице.
Юлия и Надя, невразумительно и радостно щебеча и явно желая прервать странную сцену, подхватили Макса под руки и забросали вопросами про войну, про плен, про побег. Глаза женщин блестели, щеки румянились с мороза, мех Юлиной шубки переливчато играл в солнечном луче, который бесцеремонно влез в окно комнаты и теперь медленно шарил по ней оранжевыми пальцами.
Люша сделала два шага назад и ушла в тень, мгновенно потеряв третье измерение и сделавшись почти декорацией, черно-белым рисунком. Этот ее жест он тоже немедленно вспомнил.
Она уступала его кузине и ее подруге.
Всегда, всем.
Это было обидно, потому что он отчетливо знал:
за то, что им было действительно нужно, и Люша Розанова, и Люба Осоргина неизменно сражались – решительно и бескомпромиссно.
* * *
– Подростком я пережил русский бунт. Тот самый, о котором говорил классик, – бессмысленный и беспощадный. Мой опекун погиб от рук крестьян, наш дом сгорел. На мои плечи легло все порушенное огнем и бунтом хозяйство. С тех пор я тесно общаюсь с крестьянами и поневоле знаю их мировидение, их нужды и все уловки, на которые они готовы идти и идут ради их удовлетворения…
В окна наискосок светило низкое зимнее солнце, и тени от деревянных, выкрашенных белой краской колонн полосами ложились на массивные стулья и сидящих людей.
Люди в зале собрались все больше солидные – в добротных, пошитых на заказ недурными портными костюмах, с массивными серебряными, а то и золотыми брегетами в карманах жилетов, туго обтянувших не впалые животы.
Докладчика слушали внимательно. В зале губернского дворянского собрания не слышно было обычного бормотания и гула, который всегда сопровождает скучные, даже если и дельные сообщения. Оратор казался сравнительно с собравшимися молод, аккуратен собой, черты лица, слегка по-деревенски обветренного, имел правильные, дикцию – внятную, чего нельзя было сказать об основной мысли выступления. Но разве в этом главный интерес?
По регламенту выступлений до перерыва оставалось еще десять минут. В соседней комнате уже был накрыт чай с благотворительными пирогами и кулебяками, которые пекли приближенные к губернскому Земгору дамы. Приехавшие из города и просто проголодавшиеся с интересом поводили значительно расположившимися на лицах носами.
– … Объединение кустарных производств и военно-промышленные комитеты уже сейчас оказывают существенную поддержку в снабжении армии. Но этого мало. Чтобы выиграть эту войну, мы должны сделать так, чтобы правительство и Дума услышали наконец спасительный голос здравомыслящих и образованных людей России, занимающихся – на фабриках и заводах, на земле и на транспорте – конкретным делом, а не пустыми мечтаниями и политическими разглагольствованиями. Реальность же такова: если мы сегодня не пообещаем по 16 акров земли каждому воюющему солдату, то максимум через год получим полный развал фронта. Ему это непременно пообещает кто-то другой, и армия, по преимуществу крестьянская, пойдет за этим другим. Куда она пойдет? Разумеется, к поражению в войне, анархии и краху тысячелетней русской государственности. Кого мы должны будем за это винить?..
– Смело, однако… Он не социалист?
– Ни в коем случае. И, кажется, он именно знает, что говорит.
– Как его фамилия?
– Кантакузин. Так что же – кадет?
– Кажется, да. Племянник покойного Осоргина, из какой-то обедневшей ветви…
– Остро говорит, надо думать, далеко пойдет.
– И правильно сделает. Такие люди, молодые, но умеющие говорить на языке старой аристократии, в нашем движении очень нужны…
