Жизнь налаживается, господа!
Что такое десять лет?
С позиции вечности, в которой пребывает сей мир, это ничто, совершенно неразличимая капля в нескончаемом океане времени.
А ежели посмотреть с позиции одной человеческой жизни?
Тогда те же десять лет есть срок преогромнейший. За сей срок дети превращаются во взрослых, поручики становятся полковниками и даже генералами, камер-юнкеры оборачиваются действительными камергерами, а девушки превращаются в зрелых женщин, рожают детей и любят своих мужей.
Серафима Сергеевна вздохнула и отложила перо. Стих не шел и застрял на первой же строфе:
О ты, который белокур, голубоглаз и полон света!
Зачем похитил у меня покой ты и душевну благость,
Веселья смех и жизни радость?
Зачем, когда проходишь мимо,
не глянешь в сторону мою?
Ведь я любовь тебе пою…
Десять лет прошли для Серафимы Сергеевны Елагиной совершенно не так, как она себе полагала и представляла в своих грезах и мечтаниях. Эти года оказались очень долгими для нее, ибо были окрашены в один цвет: цвет ожидания. Все эти годы она ждала перемен в жизни, любимого мужчины, радости и счастия. Огромного, безграничного, как небо. И ежели мужчины рождаются для карьеры и жизненных побед, то женщины появляются на свет для вкушения счастия. Так она считала.
Но оказалось иначе.
В то же время эти десять лет, когда появилась возможность оглянуться назад, пролетели как десять обыденных дней, похожих один на другой, в которые ничего не случилось. Кажется, совсем недавно был ее первый выход в свет и бал у вице-губернатора статского советника Гурьева по случаю открытия Императорского Казанского университета. Его высокородие вице-губернатор даже танцевал с ней и делал ей комплименты. А потом она танцевала с молодым мужчиной, профессором университета Альбертом Карловичем Факсом, представленным ей известным городским пиитом, ординарным профессором красноречия и стихотворства Григорием Николаевичем Городчаниновым.
Танцевал Альберт Карлович восхитительно. С его привлекательного и чрезвычайно обаятельного лица не сходила ласковая улыбка, голубые, немного смешливые глаза смотрели на нее ласково и проникновенно, будто знали о ней нечто, о чем она еще сама и не догадывалась. Комплименты в ее адрес были тонки и совершенно не банальны, и, когда он заговаривал с ней, его легкий акцент, выдававший в нем немца, был столь мил и приятен, что хотелось слушать и слушать музыку его голоса и даже так же, как он, слегка коверкать простые и знакомые слова. Один раз она даже так и сделала. Случайно.
— Гофорят, что ви пишет стихи? — спросил Альберт Карлович, когда они после нескольких танцевальных па снова сошлись в пару. — Это прафта?
— Прафта, — ответила Серафима и слегка покраснела, испугавшись, что Факс подумает, будто она дразнится. Но когда она подняла на него свои большие темно-карие глаза и увидела смеющийся взгляд, она улыбнулась. А потом они одновременно рассмеялись, словно старые знакомые, прекрасно понимающие друг друга.
— Кароши шутка, — произнес Факс и пристально посмотрел в глаза Серафимы. — Ви отшен остроумный девиц.
Было еще одно, что притягивало ее к нему. Его прикосновения. Когда он касался ее, тело Серафимы словно окатывала теплая ласковая волна, и сердце начинало стучать громко и радостно. Ей хотелось этих прикосновений, она ждала их, и, когда, вернувшись домой с бала, она вспоминала про них, та же теплая волна пробегала по всему ее телу. Потом она долго не могла уснуть. В ее голове звучали то бравурный марш мазурки, то мозаичный котильон, стремительный и почти следом медленный и нежный, предназначенный едино для вальсирования, когда не касаться партнера невозможно.
Она танцевала и с другими мужчинами, но все они проигрывали Альберту Карловичу либо в умении танцевать, либо в приятности черт, либо просто формой носа и цветом глаз. Потом они так же проигрывали в сравнении с доктором Факсом при их сватании к Серафиме Сергеевне. Она не могла не сравнивать, ибо образ Альберта Факса так прочно засел в ее душе, что она безо всяких усилий могла видеть даже самые мелкие черточки его лица, а при желании даже поговорить с ним в своем воображении. Она и говорила много, часто и довольно сумбурно, и, хотя Альберт Карлович по большей части отмалчивался, все же это было общение с ним.
В ее мечтах они часто гуляли вдоль набережной Казанки; она читала ему свои стихи, а он с восхищением и восторгом смотрел на нее и не мог оторвать взгляда. А потом они начинали целоваться, его руки скользили по ее плечам, и вновь, как на балу, ее окатывала теплая ласковая волна.
«Все это когда-нибудь случиться в яви», — думала она, ожидая случайной встречи с Альбертом Карловичем. Иногда она даже специально приезжала туда, где Альберт Карлович мог быть наверное. Они встречались, здоровались как добрые знакомые, и сердце Серафимы замирало в радостном ожидании. Доктор Факс был учтив, предупредителен, но не более. Их встречи заканчивались, и она уезжала домой в смятенных чувствах и с неизбывной надеждой в сердце. «Когда-нибудь, когда-нибудь», — стучало оно в такт ее мыслям.
Приходили и уходили ни с чем потенциальные женихи: этот слишком крупный даже для нее — Альберт Карлович много изящнее; тот хоть и богат, но не умен, как Альберт Факс; третий не вышел лицом, а сей и вовсе косноязычен, не в пример заграничным университетским профессорам, в частности, профессора медицины и хирургии Альберта Карловича Факса.
«Когда-нибудь, когда-нибудь», — продолжало стучать сердце.
Потом поток претендентов на руку и сердце Серафимы Елагиной иссяк, о чем она ни разу не пожалела. Но это продолжало заботить ее тетушку Манефу Ильиничну Локке, вдовицу и самого близкого, по мнению ее самой, Серафимы, человека.
«Бедная сиротка, — вздыхала мадам Локке, когда Серафима Сергеевна давала отлуп очередному ухажеру, с таким трудом найденному Манефой Ильиничной. — И чего она нашла в этом шпингалете Факсе? Ведь ни кожи ни мяса! К тому же в городе о нем говорят как о неистовом женолюбе и распутнике. И по такому-то сохнуть? Тьфу!»
Досадуя и печалясь, тетушка в который уже раз составляла хитроумную диспозицию по завлечению потенциального жениха в дом, обхаживала его, устраивала как бы нечаянные встречи его с Серафимой, но все опять кончалось одинаково: сконфуженный отказом жених покидал дом Елагиных и никогда более в него не возвращался.
Словом, вышло так, что жизнь не окружила Серафиму Елагину веселием и счастием. С того памятного бала прошло десять лет, и уже год 1824-м как-то скоро стал подходить к концу; знакомые поручики стали полковниками или вышли в отставку, немногочисленные подруги, теперь уже бывшие, давно выйдя замуж, нарожали кучу детей, а она так и не превратилась в зрелую женщину. Нет, пожалуй, превратилась. В зрелую девицу, которых в свете называют старыми девами. О-о-очень старыми девами.
