Он смотрел на меня, искренне желая мне добра, но я впервые не смог выдержать его взгляда. Я боялся, что мое внезапное прозрение отразится в моих глазах. Он предлагал мне путь, который выбрал сам и которым успешно шел. Став инвалидом и утратив честолюбивые надежды, он обрел прибежище в церкви и рекомендовал мне там же найти применение моим слабым рукам писца.
Я смотрел мимо него, на стену за его креслом, покрытую большим гобеленом, поддерживаемым на сводчатой поверхности стены большой рамой. На нем была изображена ужасная реалистическая сцена — Голгофа. Художник не упустил ни малейшей возможности изобразить всю глубину страдания, страха и жестокости. Глядя на гобелен, на бьющиеся в корчах конечности, на кровь, на терновый венок, на проколотый бок Христа, на разбитые ноги преступников, на плачущих женщин и на бесстрастных римских солдат, я думал о зное восточного солнца, о роях мух, о жажде, о сознании поражения, о том, что Христа приравняли к обычным преступникам, и о последнем ощущении оставленности Богом, прозвучавшем в невыразимо безутешном вопле: «Боже, о Боже, почему ты покинул меня?»
И я понял, почему всегда питал бессознательное отвращение ко всевозможным житиям, образам и распятиям. Та Великая Пятница была для меня подлинным крушением человеческого опыта: насколько идеализм, доброта и проницательность Христа превосходили эти же качества у других людей, настолько более жестокими были его окончательное разочарование и утрата иллюзий. И Церковь, носящая его имя, ухватилась за самую сердцевину этого невыносимого момента и была основана на теории козла отпущения, всеобщего мальчика для битья. Она рекомендовала, даже предписывала созерцание столь ужасной сцены. И тайно злорадствовала при этом! Неудивительно, что религия, основанная на такой человеческой катастрофе, плодит, с одной стороны, брата Лоренса, умеющего равнодушно смотреть на людей, умирающих от голода, а с другой — аббата Гиберта, способного одобрять церковь как средство для карьеры.
— Итак, — донесся до меня звук голоса Гиберта, — я скажу отцу Симплону, что, по моему мнению, ты понес достаточное наказание и тебе лучше вернуться к своему обычному делу. А тем временем спишусь с Арселем.
С легкостью и смелостью, отчасти вызванными воздействием хорошего вина на пустой желудок, я отметил, что мне больше не о чем раздумывать и что решение уже принято: не хочу быть духовным лицом ни по призванию, ни ради карьеры. Мой голос, придающий убедительность довольно бессвязным доводам, звучал словно издалека. В конце концов я с ужасом услышал, как благодарю милорда за терпимость и доброту, и закончил словами:
— А вам вообще не следовало становиться священнослужителем. Вы должны были стать королем Иерусалима.
Гиберта передернуло, но он остался невозмутим.
— Неудивительно, что тебя считают опасным, мой мальчик! Ну, а дальше что? Я был бы лучше этого увенчанного короной мешка с опилками? Я смог бы держать в руках… — Он запнулся. В его глазах мелькнула ироническая искра: — Опять, бунтарь этакий, ты хватаешься за пример неисповедимости путей Господа. Несть числа рыцарям, растратившим огромные состояния, пролившим свою кровь, умершим с голоду и пострадавшим от чумы в попытках освободить святые места от грязных рук неверных. И все же — я десятки раз видел это собственными глазами — даже ветер работает против них. И когда наконец, вопреки всему, победа добыта, дуракам и трусам позволяется растерять ее по мелочам, и все начинается сызнова. И опять масса измученных нуждой людей, голодных, пораженных чумой энтузиастов, как когда-то мы, устремится вперед с криком «Dues Vult» — «На то Божья воля» — и повторяя все то, что сказал ты. — Он на дюйм подвинул ногу, поморщившись от боли. — И очень возможно, что Богу угодно, чтобы ты увидел мир. Кто я такой, чтобы противиться этому? Может быть, ты нужен миру. — Он снова заговорил быстрее. — Но я не прогоняю тебя. Я не хочу иметь неприятности с твоим отцом. Если ты послушаешься меня, то выйдешь сейчас из этой комнаты и пойдешь в лазарет, где брат Амброуз найдет тебе полезное применение. Ты понимаешь меня?
Я отлично его понял. В Горбалзе лазарет находился на отлете, на некотором расстоянии от главного здания, и имел собственный выход. Отец Амброуз, лекарь, был глух, как библейский уж, и не обращал ни малейшего внимания ни на кого и ни на что, кроме своих лекарских обязанностей. Я мог выйти через ворота лазарета, где не было даже будки привратника.
Отцу Симплону сказали, что я назначен в лазарет, а брат Амброуз так и не узнал об этом. Прошло, вероятно, несколько недель, прежде чем обитатели Горбалза осознали, что среди них одним послушником стало меньше. Я исчез, незаметно для всех, никому не нужный, как незамеченным падает лист с ветки покрытого густой листвой дерева.
Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что Гиберт без наставлений, нравоучений и без порки преподал мне глубокий урок смирения.
Часть вторая
ШУТ БЕРЕНГАРИИ
Рассказывает Анна, герцогиня Апиетская, родная дочь Санчо, короля Наваррского.
Этого поющего мальчика, Блонделя, за гроши игравшего на лютне посреди рыночной площади, нашла я. И я же привела его в замок.
Теперь я получаю большое удовольствие от воспоминаний, вызывающих у меня множество умозрительных заключений и других мыслей. Порой я прихожу к совершенно фантастическим выводам и говорю себе: «Великий Боже!» Не только множество жизней пошло бы совершенно иначе, но и вся кампания, которую называют Третьим крестовым походом, выглядела бы абсолютно по-иному, если бы мне не вздумалось в то утро выйти из дому на улицы Памплоны.
Я могла беспрепятственно ходить одна в любое время и куда мне вздумается и, вероятно, пользовалась в этом отношении большей свободой, нежели любая другая женщина в Наварре, потому что у бедных женщин полно обязанностей, отнимающих у них все время, а богатые связаны условностями. Правила поведения женщин основаны на страхе — на страхе перед насилием или разбоем, на опасении, что сами они на кого-нибудь заглядятся. Но никому не пришло бы на ум попытаться изнасиловать меня — неприглядное уродливое создание, каким я была от рождения, с постоянно согнутой, как в поклоне, спиной и с головой, словно вырастающей из грудной клетки. Я выглядела так непривлекательно, что большинство мужчин не могли смотреть на меня без отвращения, никто, по крайней мере в Памплоне, и в мыслях не имел меня ограбить, потому что, не говоря о моем положении, большинство горожан меня попросту боялись, считая колдуньей. Что же до блудливых взглядов, то, даже если бы я и грешила этим, вряд ли кто-нибудь пытался бы их ловить. Да и что бы изменилось?