Женщины, толпившиеся у двери, смотрели на Дивляну с мольбой и надеждой, а она изо всех сил старалась скрыть растерянность. Она много чего знала насчет духов и того, как с ними обращаться, но совсем не имела подходящего опыта и сейчас лихорадочно думала, как теперь поступить, чем помочь? Была бы на ее месте Радогнева Любшанка — уж она бы живо приструнила распоясавшихся духов! Но бабка сама уже года три как переселилась в Ирий, и Дивляна могла надеяться лишь на то, что Огнедева, чье имя она носит, не оставит свое земное подобие и научит, как помочь беде.
— А где теперь эта клюка? — спросила Дивляна, и боясь, и желая увидеть своими глазами вместилище грозных неуправляемых духов.
— Вот пойдем, покажу. — Жена Милоума знаком позвала ее за собой.
Миновав несколько изб, она привела гостью к покосившемуся строению, имевшему заброшенный вид. Соломенная крыша давно не подправлялась, под стенами обильно росла трава, и не виднелось никаких признаков обитаемого жилья — только старый засохший венок под окошком, оставшийся, как видно, от последней Купалы.
— Жил тут Новила со своими. — Милоумова хозяйка неопределенно повела рукой. — Да в тот мор, спасите чуры, повымерли они — и Новила, и жена… сестра моя была… и детки… трое. Так и стоит изба. Хотел было Домилко жить, как женился, да отец ему сказал: нечего велсов дразнить, лучше новую поставить…
Дивляна прижала ладонь к мешочку, пришитому к исподнему поясу, — в нем хранился один из тех оберегов, которыми ее снабдили в далекую опасную дорогу мать и прочие родственницы. Значит, здесь, в вымершей избе, хранят клюку Кручинихи? Но как же — ведь сказали, что она сама возвращается на могилу прежней хозяйки…
Но спросить о чем-либо Дивляна не успела — женщина толкнула низкую дверь и вошла, позвав ее за собой. Придерживаясь за косяк, Дивляна опасливо спустилась по трем ступенькам и оказалась в темных сенях. Пахло затхлостью и заброшенностью, по углам валялся грязный, запыленный хлам — и не поймешь, что такое.
— Ну, как тут? — раздался впереди голос женщины.
Кто-то что-то ей ответил, но тихо и неразборчиво. «Уж не с духами ли она говорит?» — в испуге подумала Дивляна, но покачала головой: едва ли Милоумова хозяйка это умеет. Переступив порог истобки, она застыла у порога, после светлого дня ничего не видя. Двери она закрывать за собой не стала и в свете снаружи вскоре разглядела небольшую избу: стол и лавки, печка в углу. Возле одной из лавок стояли две женщины: Милоумиха и другая, постарше.
— Иди сюда, Огнедева. — Милоумиха обернулась и поманила ее. — Вот, посмотри.
Она кивнула в сторону печи. Подойдя ближе, Дивляна заметила, что между печью и стеной устроена лежанка. Запечье считается самым лучшим местом в избе — и тепло, и не дует, и к чурам поближе. На лежанке кто-то был… похоже, мужчина. Довольно молодой, насколько она могла рассмотреть в полутьме. Но при ее появлении он даже не обернулся, не пошевелился — видно, спал. На краю лавки Дивляна заметила большой моток толстых веревок и мимоходом удивилась: это еще зачем?
— Вот клюка! — Милоумиха показала на пол, и Дивляна, глянув вниз, в испуге отпрянула — она едва не споткнулась о наследство Кручинихи!
Клюка лежала перед запечьем, прямо у нее под ногами. Не слишком длинная — бабка, надо думать, роста под старость была невысокого, — кривая, из светло-желтого можжевелового ствола с комлем, она за много лет использования была отполирована жесткими бабкиными ладонями и блестела, будто смазанная маслом. В навершии виднелась грубо вырезанная бородатая голова — когда Кручиниха при ходьбе опиралась на клюку, чур, смотрел вперед. На вид ничего особенного в ней не было, но Дивляна содрогнулась, всем существом ощутив мощный поток силы, исходящий от клюки. И силы тревожной, недружелюбной.
— Почему она здесь? — С трудом оторвав взгляд от клюки, Дивляна подняла глаза на Милоумиху. — И кто это? — Она кивнула на неподвижного мужчину.
— Это из-за него. — Милоумиха тоже кивнула. — К нему бабкина клюка и пришла.
— Кто это? Он ваш? — полуутвердительно произнесла Дивляна. С одной стороны, из своих никто в выморочной избе жить не мог, но с другой, чужих сюда вообще не пустили бы.
— Не так чтобы наш… Но и не чужой. Родич он дальний. Синеличам и бабке. Это Ольгимонт Минтаров сын, а мать его — княгиня Колпита, князя Громши старшая жена.
Дивляна опешила, едва веря ушам. Это — сын княгини смолян? Или князя Громши? Она еще плохо разбиралась в родственных связях местных кривичских правителей, но все же застать княжеского сына в запечье какого-то села никак не ожидала.
«Белотуру следует об этом знать!» — было первое, о чем она подумала. Но перед этим следовало все выяснить самой, и она приступила к подробным расспросам. Милоумиха сперва отвечала неохотно, опасаясь, что сами разговоры о таких вещах навлекут на род зло, но уверенный вид Дивляны скоро побудил ее к откровенности, и она пустилась в объяснения с все большей охотой, стремясь и надеясь переложить ответственность на кого-то другого. А кто подошел бы для этого лучше, чем Солнечная Дева?
Молодой князь Ольгимонт был сыном княгиня Колпиты от ее первого мужа, по имени Минтар. Тот происходил из коренной голядской знати, правившей в этих краях еще до того, как здесь появились первые насельники словенского языка. Сперва словены сами платили голяди дань за право жить на ее землях, но их становилось все больше, собственная словенская знать окрепла и понемногу начала подчинять себе и саму голядь. Оба племени жили довольно мирно, смешиваясь в одних и тех же поселениях, но князья кривичей и голяди, случалось, сражались между собой за право взимать дань с этих смешанных родов. Последний спор такого рода в верховьях Ловати произошел более двадцати лет назад. Смолянский князь Удача, родом с верхнего Днепра, победил князя Минтара, взял в плен его молодую жену с маленьким ребенком и отдал своему сыну, княжичу Громолюду. Вся голядь и кривичи с верховьев Ловати перешли под руку Удачи, а после его смерти — Громолюда. Ольгимонт Минтарович, не помнивший родного отца, вырос как сын Громолюда и считался его наследником, что приветствовали и кривичи, и смоляне, и голядь. А пока князь Громша был жив и крепок, сын возглавлял его дружину.
Сюда он приехал сразу после смерти бабки Кручинихи, но с этой смертью его приезд никак не был связан. Не все голядские роды признали власть Громолюда, и иные из них сопротивлялись до сих пор. Особенно выделялся род старого Тарвила — древний, знатный и многочисленный. Он принадлежал к так называемой «сторонней», иначе «дикой голяди». Жила-то «дикая голядь» не хуже прочих и невыделанных шкур не носила, строила избы с печами-каменками, разводила скот, пахала пашни и сеяла жито, ковала железо и отливала бронзу, но при том крепко держалась своего языка, обычаев и сторонилась чужаков. Иные из этих родов жили в городках, за крепкими частоколами на валах, которые их предки возвели несколько веков назад для защиты от словенских пришельцев. Не желая родниться со словенами, которые все плотнее окружали своими весями их угодья, женихи «дикой голяди» бывали вынуждены ездить за невестами своей крови очень далеко, но тех из своих, кто смешал кровь со словенской, презирали и ненавидели еще сильнее, чем самих словен.
